Копье Судьбы - Валерий Игоревич Иванов

Айблёсвенден

чин-да-ра-са,

бум-да-ра-са-са!

Заревев от шока и гнева, Капранов швырнул гранату, но только ударил культей по ребру окна – кисть его надрубленная под тяжестью «лимонки» отломилась и по плечу хозяина скатилась на дно кабины… отлученные от туловища пальцы бессильно разжались… дуга УЗРГМ (универсальный запал ручных гранат модернизированный) отошла с неслышным в виброгрохоте щелчком…

Бело-синий красавец «Robinson R44» подпрыгнул в воздухе и сотрясся, стрекозиные «глаза» его заляпало изнутри ошметками тел пилота и пассажиров, затем кабина с глухим треском лопнула, разбрызнув склень стекла и лохмотья углекарбонатной обшивки.

Рокот мотора смолк, марш стих…

В мерцающем круге над вертолетом, пикирующим на скалу с беглецами, проступил восьмерящийся во вращении винт…

«Гуськов» повалил Дашу на каменную приступку.

Она видела поверх его плеча кренящийся корпус вертолета под замедленно вращающейся «свастикой» лопастей.

По скале, по сосне заколошматило.

«Гуськов» вздрогнул, напрягся и тяжко обмяк.

Миг – и вертолет исчез – осталось лишь голубое небо в кипени белых облаков.

Даша выдернула из ушей наушники, подняла голову мужчины обеими руками, глазами обшарила безжизненное лицо. Испятнанное пожелтевшими синяками, исцарапанное, заросшее темно-русой бородкой, лицо Сережи Скворцова утратило зверскую бугристость и выглядело не устрашающим, а по-детски беспомощным…

«Сережа… ну, Сереж… ну, Сережечка… – голова Скворцова болталась (Даша его трясла), – что с тобой? Ты ранен? Очнись! Сережа, открой глаза, пожалуйста! Дед, что мне делать?»

Даше подумалось, что Скворцов сейчас не Сережа, а тот страшный партизан из сорок второго года, она закричала – и эхо усилило голос ее в оцепеневшем каньоне. «Кто бы ты ни был, Скворцов, Гуськов, мне все равно, ты защищал меня, ты хороший, очнись!.. – И, видя, что глаза его не открываются, а дыхания нет, губастым, распяленным в рыдании ртом простонала. – Не умирай, Скворцо-о-о-ов! ЭТО ПРИКА-А-А-А-А-АЗ!!!»

Эхо вечного женского зова – «не умирай, вернись, останься!»

Но мужчинам приходится уходить, они воины, им положено умирать.

В рыдающем поцелуе Даша припала к губам, покрытым коростой засохших «вавок».

Со дна каньона вспух столб черного дыма, в извивах которого проступила, бугрясь клубами, жуткая харя потустороннего существа. С ухмылкой оглядел Черный Дым слившуюся в отчаянном поцелуе человеческую пару – такую хрупкую и беззащитную в окружении пропастей и гор… – и рассеялся в бездонном небе…

ВАСИЛИЙ ЖУКОВ

Крым. 1942 г.

Эхо взрыва прокатилось по горам зимним громом.

Когда взметенный снег развеялся, над обрывом торчал лишь обрубок тлеющей сосны. От Гуськова-Миттлера не осталось и следа, если не считать едкого черного дыма, медленно рассеивающегося над пропастью. Григорий Гуськов, как и подобает предателям, пал смертью подлых. Погибли и все принимавшие гондолу абверовские курсанты.

Это я изготовил макет гондолы, только не амуницией ее начинил, а взрывчаткой.

«У-2» прилетел вовремя. Настоящий сброс упал дальше, на Розовом фонтане, а на сосне возле Горелого лога уже неделю как висела моя «приманка». Косада не зря учил нас минно-взрывному делу.

Но и мне досталось от взрыва. Пролежал я там, контуженный, трое суток, сознание работало, а руки-ноги не двигались. Меня искали. Нашли побитых товарищей, пошли по следу Гуськова и его ягд-группы, и вышли на меня. Смотрю, фигуры темные на фоне белого леса, много, целый батальон, а это трое было охотников из отряда Митрофана Очигова, у меня в глазах троилось, а может и десятерилось. Они мне дали молока попить, вынесли к своим, двое суток по горам волокли, поднимали меня по кручам на веревках, как тюк.

В лагере положили меня возле костра, чтоб я оттаял и согрелся. И заснули все, а я чуть не сгорел, отползти не могу, а дров навалили гору целую, вот она и запылала. Бок у меня обсмалился. Спас меня немецкий «Физелер-Шторх», он навел бомбардировщиков на костер, и меня взрывом от костра отбросило. Не поверите, вокруг все взрывается, деревья с корнями выкорчевывает, а я лежу и радуюсь. Спросите, чему радовался? А тому, что я снова в бою. Я не сдался! Они меня бомбят, воюют со мной, тратят на меня бомбы…

СХОЖДЕНИЕ

Солнце космато, как голова комиссара Лобова.

Дашины волосы пламенем бьются на ветру, уши глохнут от гула ветра.

На отвесной стене Большого Крымского каньона висят два человечка.

Замерзли пропотевшие поясницы, носки кроссовок втиснуты в расщелины, подушечки пальцев капиллярными линиями выцепливают трещинки в горной породе, кровь сочится из-под ногтей…

Мужчина и девушка на ледяном ветру, на узком скалистом карнизе, в связке на собачьей цепи, приставными шажками помалу…

«Даша, спокойнее, щупай ногой, куда становишься, но сама вниз не смотри! Вот так… молодец… Вон выступ, хватайся!»

«Сереж, это ты? Не Гуськов?»

«Я».

«Я тебя поцеловала, и ты снова стал собой, да?»

Пропасти тянут за волосы, отцепляют судорожно впившиеся пальцы от скал, высасывают вскипающую от страха неминуемого падения и долгого – уже с разорванным сердцем – полета вдоль отвесного обрыва – спинномозговую жидкость…

«Сереж…»

«Что?»

«Мне надо передохнуть… у меня пальцы не держат…»

«Даша, нельзя останавливаться! Это как на велосипеде… уже близко»

«Ты видишь конец?»

«Да, осталось десять, от силы двенадцать шагов…» – рюкзаки тяжелеют с каждым шагом, тянут назад в пропасть.

«Можно я рюкзак сброшу?»

«Бросай!..»

«Жалко, там припасы… Сколько еще?»

«Чуть-чуть…»

«Все, не-е могу-у-у, падаю, Сереж…»

«Даша… Даша! Даша!!! А ну, быстро дала мне свой мобильный!»

«Зачем?»

«Я деду твоему позвоню! Все ему про тебя расскажу! Какая ты трусиха…»

«Я не трусиха… я высоты боюсь…»

Ты туго натягиваешь цепь и держишь слабую девчонку, хотя тебе самому не за что цепляться, но ты держишь, даешь ей возможность чуть расслабить окаменевшие мышцы, дать им роздых, возможность вновь собраться с силами…

«На зубах», силой одной воли выволок Скворцов обессилившую Дашку на площадку за карнизом, упали рядом… искололи лица о сухую траву…

ВАСИЛИЙ ЖУКОВ

Крым. 1942 г.

С группой раненых партизан меня эвакуировали на Большую землю. Когда в самолет на носилках заносили, увидел я там надпись «Смерть немецким оккупантам!», и…

(всхлип). Я так никогда в жизни не плакал! В госпитале меня раздели, в душ повели, а там зеркало. Лешего видели? Вот такой я был, весь косматый, борода, волосы, а лица вовсе не было видно, один нос торчит, а про тело лучше не вспоминать, скелет, я был худее, чем сейчас, когда мне 90 лет.

После излечения я сманеврировал в ряды регулярной армии, уж очень не хотелось возвращаться обратно в партизаны к Чистякову, воевал на Втором Украинском, на Балатоне, закончил войну под Ференцварошем.

А после