Скала Таниоса - Амин Маалуф

— Это друзья, они меня навещают не реже чем раз в три дня.

Тем не менее Рукоз знаком приказал Асме исчезнуть: никогда не следует показывать девушку солдатам.

Приняв сию предосторожность, он оказал пришельцам самый горячий прием. Таниосу он представил офицеров как «братьев и даже больше, чем братьев», им же, разумеется, отрекомендовал парня как «столь же дорогого моему сердцу, как если бы он был моим сыном».

«Воссоединение семьи, ни больше ни меньше», — иронизирует пастор Столтон в подробной депеше об этой встрече, донесении, которым он был обязан своему питомцу, ибо тот, как нетрудно догадаться, рассказал ему обо всем, едва вернувшись в Сахлейн.

Первым делом Таниос приметил, что ни один из этих офицеров египетской армии не являлся египтянином: Адиль-эфенди был уроженцем Крита, один из его адъютантов — австриец, второй — черкес. В этом не было ничего удивительного, ведь и сам Мехмед-Али появился на свет в Македонии от родителей-албанцев. Тем не менее все они говорили по-арабски с египетским акцентом и, казалось, были преданы своему господину и его династии.

Разделяли они и его идеи. Если их послушать, они вели не захватническую войну, а битву за возрождение народов Востока. Они толковали о модернизации, справедливости, порядке и достоинстве. Таниос слушал с интересом, иногда тихонько покачивая головой в знак искреннего одобрения. Могло ли быть иначе, если эти энергичные люди обличали бесхозяйственность оттоманских властей, обещали повсюду открыть школы, вырастить своих врачей, инженеров.

Также вдохновило юношу, когда командующий заявил, что будет покончено со всякой дискриминацией между различными религиозными общинами и отменены любые привилегии. Когда речь зашла об этом, Рукоз поднял кубок за здоровье офицеров, за победу их господина и дал клятву повыщипать шейху усы в качестве упразднения привилегии. Таниос, вообразив себе эту сцену, без малейшего стеснения опрокинул полный стакан арака — он даже охотно подверг бы той же участи бородку Раада, а потом пропустил еще глоточек, когда Адиль-эфенди пообещал уничтожить заодно и «привилегии иностранцев».

Тут же командующий начал пламенную обличительную речь, подкрепляемую примерами, — по всей видимости, тема крепко задевала его за живое:

— Вчера, объезжая селения, я чувствовал себя дома всюду, куда бы ни завез меня мой конь. Я мог войти в любое жилище, все двери для меня были открыты. До той минуты, пока я не приблизился к дому английского пастора. На калитке я увидел знамя их короля. И я почувствовал себя оскорбленным.

У Таниоса вдруг перехватило горло, он не смог проглотить свой арак и даже не осмеливался поднять глаза, опасаясь выдать себя. Офицер, по всей видимости, не знал, не мог предположить, что этот дом, чей вход ограждало чужеземное знамя, был и его домом.

— Разве это нормально, — настаивал Адиль-эфенди, — что инородцы находятся в преимущественном положении, более уважаемы, внушают больше страха, чем сыны этой страны?

Тут, вспомнив, что и сам не является в полной мере сыном страны, равно как и сыном Египта и, главное, сыном завоеванного им Предгорья, он счел нужным уточнить:

— Вы мне возразите, что я и сам родом не отсюда. (Никто бы не рискнул заметить ему это.) Но я поступил на службу к этой прославленной династии, я усвоил язык страны, ее религию, я ношу ее мундир, сражался под ее знаменем. Между тем как эти англичане, живя среди нас, не стремятся послужить ничему, кроме политических интересов Англии, ничего, кроме английского флага, не уважают, они вообразили, будто вправе ставить себя выше наших законов…

Рукоз поспешил во всеуслышание заявить, что не может быть абсолютно никакого сравнения между эфенди Адилем и этими иностранцами, что эти англичане — самое что ни на есть высокомерное отродье, тогда как его превосходительство, разумеется, никакой не иностранец, а брат родной. Таниос не проронил ни слова.

«И все-таки мой питомец был в замешательстве, причем гораздо большем, нежели мог мне признаться, — запишет впоследствии пастор. — С одной стороны, он питает чистосердечную привязанность ко мне и миссис Столтон, а также чтит нашу просветительскую миссию. Но в то же время он не может оставаться полностью равнодушным к тому факту, что иностранцам дозволено пользоваться привилегиями, к которым нет доступа местным уроженцам. Его чувство справедливости до некоторой степени уязвлено.

Понимая его смятение, я объяснил ему, что привилегии, как правило, возмутительны, если они возникают в обществе, основанном на праве, но там, где господствует произвол, они, напротив, воздвигают барьеры, ограждающие от деспотизма, создавая таким образом, как это ни парадоксально, оазисы справедливости и доброго порядка. Совершенно неоспоримо, что нынешнее общество Востока, будь оно оттоманским или египетским, устроено именно так. Позорно не то, что солдаты лишены возможности, когда им угодно, заявиться в нашу миссию в Сахлейне или в дом английского подданного. Что и впрямь достойно стыда, так это то, что они присвоили себе право вваливаться по собственному произволу в любой другой дом, в любую школу страны. Постыдно не то, что им запрещено хватать британских подданных, а то, что они могут распоряжаться, как им вздумается, каждым, кто не пользуется покровительством какой-либо полновластной европейской державы.

В заключение я сказал, что если эти люди желают упразднить привилегии, то хорошо бы им не подвергнуть иностранцев той же незавидной доле, какую терпит местное население, а, напротив, обращаться с каждой личностью так, как ныне обходятся с иностранцами. Ибо с ними поступают всего лишь так, как надобно поступать со всяким человеческим существом…

Я беспокоился, не прозвучал ли мой ответ немного слишком запальчиво, да и миссис Столтон упрекнула меня в этом. Однако мне показалось, что на моего питомца такой ход мысли произвел немалое впечатление».

Но когда пастор посоветовал своему воспитаннику в будущем избегать посещений дома, куда наведываются египетские вояки, его наставления имели куда меньше успеха. Разумеется, то был глас самого благоразумия. Но противовесом благоразумию служили улыбка Асмы и все надежды на будущее, одаренные той улыбкой. От этого Таниос не отказался бы ни за какие блага мира.

Впрочем, рискованная тема, омрачившая его первую встречу с офицерами, в дальнейшем более не всплывала. В те два или три раза, когда Таниос еще сталкивался с ними у Рукоза, разговоры в основном вертелись вокруг превратностей войны, толковали о неизбежной победе египетского паши над оттоманским султаном и опять об отмене привилегий, но только феодальных, причем здесь особое внимание уделялось шейху Франсису и жребию, уготованному его усам.

Таниос снова не постеснялся выпить за эту забавную перспективу. Касательно вопроса о привилегиях он в некотором роде пришел к полюбовному соглашению с самим собой: надобно, мол, сохранить те, что относятся к выходцам из-за границы, но упразднить те, которыми пользуются шейхи. Это позволяло одновременно разделять тревоги пастора и надежды отца Асмы, да и отвечало его собственным наклонностям.

И в самом деле, разве между этими двумя типами привилегий не было природного различия? Если преимущества, предоставленные англичанам, в настоящее время — он это охотно признавал — впрямь служили ограничению произвола, то привилегии отпрысков знатных фамилий, из рода в род тяжким бременем ложившиеся на плечи покорного населения, не служили никакой вразумительной цели.

Сей компромисс был в согласии с его сердцем и умом, и юноша, выработав его, успокоился. Так успокоился, что даже не замечал еще одного различия между двумя типами привилегий, а между тем оно бросалось в глаза. Против иностранных властей офицеры вице-короля Египта были бессильны, они только и могли, что проклинать да поносить их спьяну. Зато против шейха они многое могли. Выщипать ему усы было куда легче, чем потревожить хотя бы волосок в гриве британского льва.

ПРОИСШЕСТВИЕ VI

СТРАННЫЙ ПОСРЕДНИК

Было предначертано свыше, что несчастья, обрушившиеся на наше селение, достигнут чудовищных размеров, чреватых проклятием на наши головы, после смерти многочтимого патриарха от руки, ни в малой мере не приспособленной для такого рода преступлений.

«Хроника горного селения», написанная монахом ЭлиасомI

Тридцать восьмой год был бедственным с самого начала: первого января разразилось землетрясение. Оно оставило следы и в памяти, и на камнях.

Селение неделями дремало под толстым снежным покровом, от снега тяжко провисали сосновые лапы, и ребятишки в школьном дворе увязали в сугробах выше щиколотки. Но погода в то утро стояла ясная. В небе ни облачка. «Медвежье солнце» — так у нас говорят, когда света много, а тепла нет.