Денис Давыдов - Александр Бондаренко

Снова приходит сравнение с опальным поэтом Лермонтовым, которого Николай I несколько раз вычеркивал из списков награжденных за реальные дела.

А вот Денису повезло — другое царствование, и уже после первого боя он стал владимирским кавалером…

Так чем же было вызвано его лихорадочное стремление сразу ввязаться в бой, тут же совершить немыслимый подвиг? Горячей страстностью и азартом его натуры? Желанием сравняться с «пропахшими жженым порохом» однополчанами? Не без того. Но есть, пожалуй, и еще один момент: соответствие личности автора и его «лирического героя». Вся армия знала стихи Давыдова:

Выпьем же и поклянемся,Что проклятью предаемся,Если мы когда-нибудьШаг уступим, побледнеем,Пожалеем нашу грудьИ в несчастье оробеем…[112]

Мог ли их автор быть не то чтобы трусом — о том и речи не идет, но человеком, скажем так, заурядной, обычной храбрости? Нет! Без всякого сомнения, это должен быть герой из ряда вон — даже среди отчаянных гусар. Потому Давыдов должен был произвести впечатление не только на своих товарищей-гвардейцев, героев Аустерлица, но и сделать так, чтобы его боевая слава дошла до недавних сослуживцев-белорусцев, чтобы она, как и его стихи, гремела по всей армии. Пожалуй, впервые так получалось, что лирический герой стал управлять автором — впоследствии подобное будет происходить не раз, история литературы сохранила немало тому примеров…

Вернемся в 1807 год. Через день после стычки при Вольфсдорфе Давыдову довелось участвовать уже в большом сражении при Прейсиш-Эйлау — 26 и 27 января. В своих воспоминаниях он сравнивает это сражение с Бородином, где сам он, кстати, не был:

«Не оспаривая священного места, занимаемого в душах наших Бородинскою битвою, нельзя однако ж не сознаться в превосходстве над нею Эйлавской относительно кровопролития. Первая, превышая последнюю восьмьюдесятью тысячами человек и с лишком шестьюстами жерлами артиллерии, едва-едва превышала ее огромностью урона, понесенного сражавшимися. Этому причиной род оружия, чаще другого употребленного под Эйлау. В Бородинской битве главным действовавшим оружием было огнестрельное, в Эйлавской — рукопашное. В последней штык и сабля гуляли, роскошествовали и упивались до́сыта. Ни в каком почти сражении подобных свалок пехоты и конницы не было видно, хотя, впрочем, свалки эти не мешали содействию им ружейной и пушечной грозы, с обеих сторон гремящей и, право, достаточной, чтобы заглушить призывы честолюбия в душе самого ярого честолюбца»[113].

Последнее говорится чуть ли не себе в оправдание. В этом серьезном сражении Давыдов уже не стал очертя голову кидаться в самую гущу боя и искать подвигов, но четко выполнял свои адъютантские обязанности, памятуя, что «повиновение — основа воинской доблести». Об участии его в сражении известно лишь то, что когда арьергард вступил в дело, князь Багратион послал своего адъютанта к главнокомандующему с просьбой усилить его кавалерию. Барон Беннигсен велел Давыдову взять два первых же встреченных им по пути полка, следовавших к позиции, — и Денис привел к арьергарду, остановившемуся у мызы Грингофшен, санкт-петербургских драгун и литовских улан.

* * *

29 января, после того, как из-за ошибочного приказа барона Беннигсена русские войска оставили занимаемый ими Прейсиш-Эйлау, что дало возможность Наполеону объявить себя победителем в сражении, Денис отпросился по личным надобностям в Кёнигсберг. Как и положено, он сразу явился к коменданту, каковым являлся лихой генерал-майор Ефим Игнатьевич Чаплиц, шеф Павлоградского гусарского полка, и тут с удивлением узнал, что некий раненый и взятый в плен в недавнем сражении французский офицер разыскивает гвардии поручика Давыдова. Спросив имя француза, Денис выяснил, что это — гвардии поручик Серюг, тот самый, что спас его младшего брата Евдокима после Аустерлица… Серюг находился на квартире одного из богатых горожан, и Давыдов бросился по указанному адресу. «Я еще не добежал, еще не видал его в лицо, а уже был братом его, другом, вечным другом и страстным братом»[114].

Но жизнь израненного французского офицера подходила к концу… Он искренне порадовался встрече с Денисом и его рассказу о судьбе брата. А потом, по просьбе несчастного, Давыдов нашел двух пленных конногренадер из взвода, которым командовал поручик, и, согласовав это не только с генералом Чаплицем, но и с самим главнокомандующим, привел их к нему. Предчувствуя близкую смерть, Серюг мечтал умереть, как он сказал, «не спуская глаз с мундира моего полка и гвардии великого человека».

Такова военная психология! Кто бы знал, как много вреда для различных армий принесли разного рода «эксперименты» по «унификации» мундира… О российском императоре Александре III, нареченном «Миротворцем», сегодня говорят лишь хорошее. Притом забывают, что он не только ввел военную форму, прозванную «мужицкой» и отрицательно сказавшуюся как на внешнем виде, так и на авторитете армии, но и в 1882 году преобразовал армейские гусарские и уланские полки в драгунские, присвоив всем одинаковые мундиры. Рациональное зерно в том было: вся кавалерия тогда была вооружена и действовала по-драгунски, но это переименование нанесло сокрушительный удар по армейским традициям. Недаром в 1907 году, после проигрыша войны с Японией и в связи с очевидным развалом Российской императорской армии, в ней вновь были восстановлены гусарские и уланские полки — по названию и парадной форме, напоминающей времена 1812 года. Ничем другим эти полки от драгунской кавалерии не отличались, но как же люди стали гордиться службой в гусарах или уланах, своими красивыми мундирами! Про «эксперименты» с обмундированием Российской армии, начавшиеся с 1991 года, и говорить не будем — очень многие военнослужащие свою форму не любят, считая ее некрасивой, нефункциональной и неудобной…

Двое суток не отходил Денис от умирающего; двое суток сидели у его скорбного ложа два солдата императорской гвардии. Затем они втроем проводили гроб на кёнигсбергское кладбище.

«Глубокая печаль живо выражалась на лицах старых рубак, товарищей моих в процессии… Я был молод. Я плакал»[115].

* * *

Остаток зимы и почти всю весну 1807 года обе воюющие армии провели на зимних квартирах и вновь скрестили штыки лишь 25 мая под Гутштадтом. Роль Давыдова в этом и ряде последующих боев описать невозможно, а рассказывать о ходе самих сражений не имеет смысла… Поэтому уточним, что наш герой дрался и под Гутштадтом, и 28 мая под Гейльсбергом, за что был награжден орденом Святой Анны 2-й степени, под Фридландом — 2 июня, за что получил золотую саблю с надписью «За храбрость». Еще за ту кампанию Давыдов был награжден золотым Прейсиш-Эйлауским крестом и прусским орденом «За заслуги», который имел французское название «Pour le Mérite»{56}. На этом период «звездопада» в жизни Дениса Васильевича — пять боевых наград за одну войну — был завершен. Даже 1812 год, сделавший его имя бессмертным, принес Давыдову всего лишь два ордена, а 1813-й — генеральские эполеты, без всяких иных наград. Разумеется, в 1814 году он, как и все участники Отечественной войны, получил серебряную медаль на Андреевской ленте…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});