Гейнрих фон Офтердинген - Новалис

Их обвивали венки цветов. Королевская семья встретила их с сердечной нежностью, и новая королевская чета провозгласила их своими наместниками на земле.

— Отдайте мне, — сказал месяц, — царство парок, причудливые строения которого только что выступили из-под земли на дворцовом дворе. Я позабавлю вас там представлением, для чего понадобится помощь маленькой Басни.

Король согласился; маленькая Басня ласково кивнула головой, и народ обрадовался странному, занимательному времяпрепровождению. Геспериды прислали поздравления с восшествием на престол и попросили защиту для своих садов. Король велел принять их, и так следовали одно за другим бесчисленные радостные посольства. Тем временем трон незаметно преобразился и сделался пышным брачным ложем, над пологом которого носились Феникс и маленькая Басня. Три кариатиды из темного порфира подхватывали полог сзади, а спереди он покоился на базальтовой фигуре сфинкса. Король обнял свою зардевшуюся возлюбленную, и народ последовал примеру короля: все стали обниматься. Слышны были только нежные поцелуи и шепот. Наконец, София сказала:

— Мать среди нас, ее присутствие принесет нам счастье навеки. Последуйте за нами в наше жилище; мы будем вечно жить там в храме и будем хранить тайну мира. Басня стала усердно прясть и громко запела:

«Основан Вечности заветный град.В любви и мире позабыт разлад.Прошли, как сон, страданья вековые.Властительница душ навек София».

Часть вторая. СВЕРШЕНИЕ. МОНАСТЫРЬ, ИЛИ ПРЕДДВЕРИЕ

Astralis

Я летним утром вдруг помолодел;И я почувствовал, как бьется жизньВпервые, — и пока моя любовьВ восторгах изливалась без конца,Я больше просыпался, и стремленьеК сильнейшему, последнему слияньюВо мне росло и крепло каждый миг.Я силой сладострастья был зачат.Я — середина, я — священный ключ,Откуда каждое томленье льетСтруи свои, куда стремит опять,Разбитое, покорную волну.Вы видели меня, не зная.Вы помните, как я при васНочным скитальцем в первый раз вошелВ тот вечер радостный? Как в тот же мигВы дивной дрожью были зажжены?Я, затаенный в чашечках медовых,Благоухал и колыхал цветыВ тумане золотом. Я был незримымРучьем, бореньем тихим, все теклоКо мне и сквозь меня, волнуя нежно.И вот пыльца, упавшая на пестик,— Вы помните вечерний поцелуй?Запенила холодную волну,Как молния; в меня движенья влились,Все нити тонкие зашевелились,Что было тайным помыслом моим,Вдруг становилось зримым и земным.Но был я слеп, и только звезд гореньеВ таинственном манило отдаленье,И чудилось мне много теней странных.Времен былых, времен обетованных.Рожденный мудрой мукой и любовьюНедолго жил сознания росток.Кто сладострастие во мне зажег,Тот напоил меня и горькой кровью,И мир зацвел по склонам озаренным,И прорицанье стало окрыленным.Нет Гейнриха, Матильды нет в сознаньи,Они слились в одном очарованьи!Исполнилось! Взошло земное семя,Меня к лазури вихри вознесли!Блаженный миг, приди и утоли!Свои права утратившее времяДары свои отъемлет у земли.Иного мира близки дни.В них померкнут солнечные огни,И вспыхнут в запустенье мшистомДни грядущие в торжестве лучистом.И все, что длилось каждый день,Как сказочная встанет тень.Любви опять настала власть,И Басня начинает прясть.Вот древние игры естества.Вот новые, мощные слова.Так дух великий, мировойЗацветает всюду, всегда живой.Все должно друг в друга проникнуть,Все друг от друга зардеть, возникнуть.Каждый — со всем соединен.В единстве крепком пали покровы,В заветные недра входит он,Там воскресает для жизни новой,Новым сознанием там окрылен.И сон — как мир, и мир — как сон.Все, что казалось, — свершено,Лишь в отдаленье унесено.Все перепутав нити, строитПо воле свободное воображенье:Здесь что-то завесит, а здесь приоткроет,В волшебном развеется дуновенье.Горечь и сладость, жизнь и тленьеСлиты в одно для души живой,И не узнает исцеленья,Кто предан страсти роковой.С болью повязка разорвется,Упав с духовных наших глаз,Верное сердце не вернется,С печальным миром разлучась.И тело изойдет рыданьемИ мир могилой назовет,И в мир, сожженное страданьем,Как пепел, сердце упадет.

Глава первая

По узкой тропинке, которая поднималась в горы, шел странник, погруженный в глубокие мысли. Полдень миновал. Сильный ветер свистел в синем воздухе и его глухие многообразные голоса замолкали, едва раздавшись. Не пронесся ли он через страны детства? Или через другие, говорящие страны? То были голоса, звук которых отдавался в глубине души, и все же странник как будто не знал этих голосов. Он дошел до горы, где надеялся обрести цель своего пути.

— Надеялся? — Он уже ни на что не надеялся. Мучительный страх, а также сухой холод равнодушнейшего отчаяния погнали его к диким ужасам гор. Трудности пути смирили разрушительную игру внутренних сил. Он устал, но успокоился. Он еще не видел того, что постепенно заполняло пространство вокруг него, когда сел на камень и оглянулся. Ему показалось тогда, что он спит и видит сон или же был во сне до того. Необозримое великолепие открылось его взорам; вскоре у него потекли слезы, и силы оставили его. Ему захотелось выплакать всего себя, чтобы не осталось и следа его существования. Посреди сильных рыданий он, наконец, как будто пришел в себя; мягкий, ясный воздух пронизал его, мир снова открылся его чувствам, и старые мысли повели утешающую беседу.

Перед ним был Аугсбург с его башнями. Вдали на горизонте блистало зеркало страшного таинственного потока. Огромный, суровый лес повернулся, с утешением, к страннику, зубчатые горы внушительно покоились над равниной и, вместе с лесом, как бы говорили:

— Мчись, поток, сколько хочешь, ты от нас не уйдешь. Я последую за тобой на окрыленных судах; я сломаю тебя, схвачу и поглочу тебя! Доверься нам, странник, этот поток и наш враг, которого мы сами создали. Как бы он ни мчался со своей добычей, все равно он от нас не уйдет.

Бедный странник вспомнил старые времена с их несказанными очарованиями. Но как тускло проносились эти милые воспоминания! Широкая шляпа закрывала моложавое лицо. Оно было бледно, как ночной цветок. Бальзам молодой жизни претворился в слезы, его вздымающееся дыхание — в глубокие стоны. Все краски поблекли и слились в пепельно серый цвет.

В стороне, на склоне, он увидел как будто монаха, стоявшего на коленях под старым дубом.

— Неужели это старый придворный капеллан? — подумал он почти без изумления. Монах казался ему все более высоким и бесформенным, по мере того, как он к нему подходил. Наконец, он увидел, что ошибся; перед ним стоял высокий утес, над которым склонилось дерево. Он в тихом умилении обнял камень и, громко плача, прижал его к груди. — О, если бы теперь исполнились твои слова и святая мать подала бы мне знак! Я так несчастен и покинут всеми. Неужели же в моей пустыне нет святого, который помолился бы за меня? Помолись же ты, дорогой отец, в этот миг за меня.

В то время, как он это подумал, дерево начало дрожать; камень глухо зазвенел, и точно откуда-то из глубины подземной раздалось несколько ясных голосов. Они запели:

«Она лишь радость знала,Не мучась, не грустя,И к сердцу прижималаЛюбимое дитя,Целуя лобик милый,Целуя вновь и вновь.И в ней с непомерной силойРосла и крепла любовь».

Тонкие голоса пели, видимо, с бесконечной радостью. Они повторили песню несколько раз. Затем все снова затихло и изумленный странник услышал, как кто-то сказал из дерева:

— Если ты в честь меня сыграешь песню на твоей лютне, то сюда придет бедная девушка. Возьми ее с собой и не отпускай ее. Помни обо мне, когда ты придешь к императору. Я избрала это место, чтобы жить здесь с моим ребенком. Вели выстроить мне здесь крепкий теплый дом. Мой ребенок преодолел смерть. Не печалься. Я с тобой; ты еще пробудешь несколько времени на земле, но девушка будет утешать тебя, пока ты тоже не умрешь и не приобщишься нашим радостям.

— Это голос Матильды! — воскликнул странник и пал на колени, молясь. Тогда взора его коснулся сквозь ветви длинный луч, и сквозь этот луч он узрел в небольшом виде далекую дивную красоту, которую невозможно было бы ни описать, ни искусно изобразить красками. То, что он видел, были необычайно тонкие фигуры, и глубокая их радость и наслаждение, их небесное блаженство сказывались в том, что даже неживая утварь, колонны, ковры, украшения, словом, все, что представлялось взорам, казалось не сделанным руками, а как бы выросшим и составившимся, подобно полному соков растению, из собственной жажды радости. А среди этих предметов двигались люди очаровательного вида, в высшей степени любезные и ласковые друг с другом. Впереди всех стояла возлюбленная странника, и казалось, что она хочет с ним заговорить. Но ее слов не было слышно, и странник только смотрел с глубоким томлением на ее очаровательные черты и на то, как она с ласковой улыбкой кивнула ему и приложила руку к левой стороне груди. Вид ее был ему бесконечно отраден, и странник долго еще лежал в блаженном восторге, когда видение исчезло. Святой луч извлек все страдание и заботы из его сердца; душа его сделалась снова чистой и легкой и дух свободным и веселым. Ничего не оставалось, кроме тихого глубокого томления и грустного отзвука на самой глубине. Дикие муки одиночества, суровая боль несказанной утраты, ужасающее чувство пустоты и земной слабости исчезли, и странник снова почувствовал себя в полном значения мире. Голос и речь снова в нем ожили, и все показалось ему более знакомым и пророческим, чем прежде; смерть представилась ему высшим откровением жизни; на свое собственное быстротечное существование он глядел теперь с детским чувством светлой растроганности. Грядущее и минувшее соприкоснулись в нем и заключили тесный союз. Он очутился далеко вне действительности, и мир стал дорог ему лишь теперь, когда он потерял его и стал в нем чужим; лишь недолго предстояло ему блуждать по большим пестрым залам. Наступил вечер, и земля лежала перед странником словно старый, милый дом, который он нашел покинутым после долгого отсутствия. Тысячи воспоминаний теснились в нем. Каждый камень, каждое дерево, каждый холм будили память. Каждый предмет в отдельности напоминал о старой были.