Краски времени - Виктор Липатов

Взгляд темных глаз глубоко задумавшегося Н. И. Воронцова кажется бездонным, неисчерпаемым. Глаза грустны — в них таится далекая неминучая слеза. Полуулыбка полна сожаления.

Грезил ли Рокотов, был фантазером от реальности, был суровейшим реалистом от фантазии? Наверное, его портреты отражали и суть человека, и суждение художника о человеке.

Иные портреты кажутся созданными в единый миг, одним движением кисти. Художник жадной рукой схватывал характер, темперамент модели и тут же переносил его на полотно. И душа человека оказывалась переселенной на полотно. Таков Барятинский — тонкий, огненный, стремительный, способный на отважные поступки.

Рокотовские портреты словно прикрыты вуалью некой тайны, вуалью времени; кажется, приоткрой вуаль — ослепительная красота или обнаженная тайна поразит нас молнией. Но вуаль не приоткрывается, тайна вечна… Лицо мягко освещено — человек окружен рассветной ясностью. Свет ли освещает человека, человек ли источник сияния? Проходят десятилетия, века… Живописец словно околдовывает время, оно забывает похитить человека, и мы любуемся портретом.

Молода, прекрасна и счастлива Орлова. Державна. Властительница жизни, образцовая придворная дама — орденская лента через плечо, сверкающий бриллиантами вензель, горностаевая мантия… Через два года княгини не станет — ее болезненная утонченность заметна и в этом портрете. Снисходительная улыбка смягчает насмешливое лицо, сообщая ему легкую грусть и высвечивая утомленность. "Я вам нравлюсь?! — словно утвердительно вопрошает нежное трепетное лицо. — Не так ли? Но кто вы, чтобы нравиться мне?"

А Суровцева — образ простодушия и доброты, порыва и вдохновения, радостной самоотверженности. Блистательно выписано струящееся, почти светящееся платье — не подавляет, звучит сопровождающей мелодией, точным аккомпанементом лицу модели, которое лучится, живет и торжествует. Даже буйные роскошные "рокотовские" волосы, взметнувшиеся как знамя, подчеркивают настроение человека. "Мне хорошо, — говорит портрет, — мне славно, я добра, приезжайте к нам. Вы мне нравитесь, раз я нравлюсь вам".

Приветливо-задумчиво лицо Марии Воронцовой, дочери Артемия Волынского, казненного Бироном. Складка горечи не портит легкой улыбки. Усиливает впечатление рассеянности и усталости — следствие долгого ожидания. В глубинах карих глаз — прошлое, затененное годами благополучия, но не утраченное, не забытое. За строптивого и гордого отца своего была сослана

Мария в монашескую неволю. Но ушли годы тревоги, перед нами — успокоенная красивая зрелость.

Портрет графини Санти "одно из самых удивительных произведений XVIII века", — сказал о нем А. Бенуа. Женщина выходит из темно-зеленой, светлеющей мглы, насыщенной золотистыми искрами. Женщина является как неведомая сила и зовет: "Следуй за мной, ни о чем не спрашивая. Обещаю тайну очарования — но вознагражу ли тебя за послушание? Я есть, я буду в твоей памяти — разве этого мало?" Недоброй назвали ее красоту. Но графиня Санти не демон зла, равно как и не фея надежды. Это красота страдающая. Красота женщины, которой не суждено счастье. Которая улыбается по гордой привычке улыбаться. Непостижимое, пронзающее своим призрачным, убегающим, роковым очарованием, лицо. Зовущее и остужающее. Лицу не хватает отнятой жизнью малости — милой доброжелательности.

Есть у Рокотова и так называемые "репрезентативные" портреты, но никогда сословная принадлежность у него не главенствовала: только личность человека, его суть, неповторимость, неоднозначность и сложность. Художник игнорировал призывы современного ему теоретика искусства Архипа Иванова: чтобы "каждый был одет по чиносостоянию своему, поелику одни только наряды могут показать в живописи различие между людьми…". О сословной принадлежности и у Рокотова говорит одежда. Но как бы между прочим. Люди жили в этой одежде — в своих париках, камзолах, атласных кафтанах, при орденских лентах… Роль блестяще и с удовольствием изображаемой мишуры (несколькими ударами-касаниями кисти художник воссоздает, например, звезду серебряного аграфа на треуголке) — передать настроение, предвосхищение, предвкушение встречи с главным — с лицом человека.

Два портрета писаны Рокотовым с фаворита Екатерины II Ивана Орлова. На первом — властный надменный человек, чей тяжелый подбородок кажется высеченным из камня. На лице его сановная тяжеловесность. Ее подчеркивает богатый темно-голубой, опушенный мехом кафтан с воротником, шитым золотом. Человек, многого достигший, не желающий потерять и малости. Пристальные серые глаза спокойны, но ощупывают нас предохранительно… Второй портрет — второе "я" Ивана Орлова. Здесь он просто большой, довольный собой, снисходительно глядящий барин. Здесь он добрее, задумчивее, может быть, прозорливее. Парадными одеждами не стеснен, одет просто. Обремененный чинами и званиями, он вышел в отставку. Сумароков писал о нем:

Фортуны, мыслит он, искать не надлежит.И шествует от ней: она за ним бежит.

Кисть Рокотова живописала литераторов, государственных и военных деятелей, представителей интеллигенции… Но уходит его время — XVIII век. Пока не найдено ни одной работы художника, помеченной XIX веком. Объясняют это резким ухудшением зрения. Тень забвения падает на мастера. Не Рокотова ли имел в виду зодчий В. П. Баженов, когда писал в конце века императору Павлу: "…появились… прямые и великого духа российские художники, оказавшие свои дарования, но цену им не многие знали, и сии розы от терний зависти либо невежества засохли".

Семидесятитрехлетний Рокотов уходит из жизни в декабре 1808 года. Творчество художника забывается прочно и надолго. И лишь при Советской власти вновь делается его имя громкозвучным и известным народу…

В СОГЛАСЬЕ С СОВЕСТЬЮ

Нас в Царское Село

Боровиковский вводит, прозрачно и светло он тонкой кистью водит…

С. Кирсанов

Владимир Лукич Боровиковский (1757 — 1825) — выдающийся русский портретист XVIII–XIX веков. Родился в городе Миргороде на Украине. Жил и работал в Петербурге.

Это были живые люди, говорившие на языке своей эпохи. На ранних портретах работы Боровиковского они еще в романтической дымке, а после словно отрешаются от неопределенности мечтаний и резко выходят в остужающе-реальную жизнь, где четко высвечиваются все очертания.

Они выходят в новую для себя жизнь и, может быть, надеются на широкий простор и ясную дорогу. Но пространство замкнуто. Боровиковский и рисует их в неограниченном пространстве, в строго размеренном интерьере.

"Учоные художники его недолюбливали", — вспоминал о своем учителе А. Г. Венецианов, имея в виду не только то, что сын иконописца Луки Боровика из Миргорода не кончал Академии художеств, но и жар внутреннего томления, исходивший от его трезвых портретов.

Боровиковского называют последним значительным портретистом XVIII века, а ведь ему и сорока трех не было, когда кончился век. И еще около двадцати пяти лет прожил он в XIX веке, знал и изображал трех ца рей. "Тартюфа в юбке" — Екатерину II — нарисовал необычно, в теплом салопе, на прогулке в Царском Се-ле — дородную властную барыню без пышности и регалий.

Ему было семнадцать, когда только-только отгремела крестьянская война и казнили Емельяна Пугачева. Он был свидетелем победоносных суворовских походов, узнал силу единения нации в грозный час Отечественной войны 1812 года, чуть-чуть не дожил до восстания на Сенатской площади…

"Вливает живописец жизнь…" — говорил Державин. Боровиковский был честен и писал правдивые портреты. В том ему помогали зоркий глаз, строгое мышление и постоянные поиски своего внутреннего "я"… Великий труженик, всего себя посвятивший искусству: "Мне потерять час — превеликую в моих обязанностях производит расстройку", — он и в самом деле "вливал" многообразное противоречивое время в свои портреты и еще привносил туда себя самого — ищущего правды и оправдания своего бытия на земле.

Многие портреты создал под заметным влиянием русского сентиментализма, проповедовавшего торжество естественного в человеке, веру в разумные и нравственные начала жизни, право на чувства. "Кручина обо всех — чувствительности дар". Это сказал друг художника — поэт В. В. Капнист. Дар чувствительности заставлял Боровиковского жить так, как он жил, как подсказывала совесть. Щедро делился своими доходами с бедняками и богатств, естественно, не нажил. После его смерти остались книги, картины, кое-что из денег и имущества — и все опять-таки завещал неимущим.

Жил отшельником, в одиночестве, но среди друзей. Это Н. А. Львов, почитавший "гражданина женевского" Руссо, ученый и архитектор, чей талант отдал дань многим музам; В. В. Капнист и другие члены так называемого "державинского кружка". Пишет Боровиковский и портреты самого Державина, весело-торжествующего и насмешливо-умного. Эти портреты представляют нам довольно счастливого и слегка словно бы простоватого человека. Державин писал стихи, успешно занимался государственной деятельностью. "Министр, герой, певец!" Да и не просто певец, а "Громкий соловей". Сановник империи, гордящийся своим положением. Живой, думающий, понимающий юмор. Словом, все тот же смелый, верно исполняющий свой долг "мушкетер", каким был в юности, — только теперь слегка огрузневший и затянутый в сенаторский мундир. У него не затихает желание "истину царям с улыбкой говорить", он по-прежнему уверен в том, что "сияют добрые дела".