Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Девушка достала из рукава платочек, промокнула слезы.

— Нет, не смотрите на меня, это так — случайно. Мы отлично поняли друг друга. В словах ваших — только правда. То, что возникло тогда в Цинандали, мы напрасно приняли за серьезные чувства.

— Я вас никогда не забуду, Майко.

— Я вас тоже не забуду, Мишель.

— Я желаю вам найти свое счастье.

— Я вам того же, дорогой.

Появился хозяин дома — Александр Чавчавадзе. Улыбнувшись, спросил:

— Не скучаете, дети мои?

Майко покачала головой.

— Нет, разговариваем на разные темы.

— Предлагаю отметить мой выигрыш: князь и барон проиграли мне по двести рублей.

— О, прилично! Поздравляю вас, князь.

Вечер закончился долгим чаепитием. Лермонтов и радовался тому, что, согласно своей шутке, «от Орбелиани и подавно ушел», и грустил отчего-то. Может, оттого, что в который раз упустил свое счастье?

4

«Милая бабушка.

Это мое последнее письмо из Тифлиса: завтра поутру уезжаю в Россию и надеюсь написать Вам уже с дороги — видимо, из Ставрополя. Если погода и прочие обстоятельства будут благоприятствовать, то рассчитываю быть к Рождеству в Москве. А уж после Крещения — в Петербурге. Очень соскучился и хочу обнять всех, всех, кто ко мне расположен. Как там наши? Шан-Гиреи, Лопухины? То-то станем при встрече болтать сутки напролет!

Здесь я встретил многих милых людей и, сказать по правде, чуть было не женился на одной прекрасной грузинской княжне. Но потом вспомнил Вас, Ваше вероятное недовольство на сей счет и раздумал. Да и что толку теперь в женитьбе? Только лишние хлопоты и деньги. Послужу еще год-другой, попрошусь в отставку — а там видно будет.

Словом, все мои дела не так плохи; Баламут здоров, Никанор и Андрей Иванович тоже, оба ждут не дождутся уехать с Кавказа, кланяются Вам. Что там Дарья, жена Андрея Ивановича? Он в последние месяцы сокрушался, что не пишет она ему. Хоть они давно порознь и не раз он ее ругал за сварливость и скупость, все равно переживает и говорит: пусть и дура, а жалко, если что плохое случилось с нею. Добрый человек!

Мысленно я уже в пути. До встречи, милая бабушка. Целую Ваши ручки, прошу Вашего благословения и остаюсь покорный внук

М. Лермонтов». 5

Утро было ненастное: дождь со снегом, ветер и сильная влажность воздуха. Проводить корнета вышло все семейство Чавчавадзе, кроме маленькой Софико. Уложили в повозку гостинцы — сладости и вино для него самого и для сына Давида в Петербурге. Обнялись и расцеловались, говорили напутствия. Саломея перекрестила военного и сказала почти по-матерински:

— Да хранит вас Господь, Мишико. Укрощайте свой буйный нрав, помните, что вы должны беречь свой чудесный дар.

Он ответил с улыбкой:

— Полноте, Саломея Ивановна: да кому мой дар нужен в России? На что его беречь? Нынешней России нужны служаки, а не поэты.

— Перестаньте, все не так плохо. Вы нужны друзьям, нам, читателям.

Александр Гарсеванович поддержал жену:

— Мы не для царей пишем, а для их подданных, простых смертных. Не по воле царей, но по воле Господа. Как у Пушкина:

«Веленью Божию, о муза, будь послушна, обиды не страшась, не требуя венца; хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца».

Лермонтов согласился:

— Да, оспоривать глупцов — последнее дело.

Нина Александровна на прощание трижды поцеловала его, обняла по-дружески:

— Пусть судьба отнесется к вам более милостиво, чем к обоим Александрам Сергеевичам.

— Спорное суждение, дорогая Нино. По мнению моего приятеля, милость Бога в том и состоит, что он берет к себе лучших и наказывает тем самым не их, а нас, грешных.

— Друг ваш — чудак, судя по всему.

Като, попрощавшись, сунула ему душистый конвертик.

— Это от известной вам особы, сами понимаете. Велено сказать, чтобы прочитали уже в дороге.

— Низкий поклон особе и поцелуй. В щечку.

— Обязательно передам.

Выехали с Андреевской улицы и, спустившись вниз к базару, присоединились к отряду казаков, сопровождавших почту и других путников, следующих по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ. Снег валил не переставая, ветер слепил глаза, и прочесть письмо было невозможно. Только на первой остановке в селенье Пасанаури, высоко, в предгорьях Казбека, на почтовой станции, выпив чаю и согревшись, Михаил распечатал конверт. Единственная фраза была написана по-русски:

«Жаль, что Вы ничего не поняли.

М.»

Он сложил листок вчетверо и подумал:

— Это вы ничего не поняли, Майко. — Затем тяжело вздохнул. — Я бы вам принес одни неприятности. — Вспомнил Катю Нечволодову и опять вздохнул.

Лермонтов вынул карандаш и на оборотной стороне письма набросал начало нового стихотворения:

Спеша на север издалека,Из теплых и чужих сторон,Тебе, Казбек, о страж Востока,Принес я, странник, свой поклон.

Уйми, Казбек, мое стенанье:Боюсь спросить! — душа дрожит!Ужели я со дня изгнаньяСовсем на родине забыт?

Это четверостишие ему не понравилось, и он его зачеркнул, решив, что потом исправит.

О, если так! Своей метелью,Казбек, засыпь меня скорейИ прах бездомный по ущельюБез сожаления развей.

Позади была Грузия. Впереди была Россия. Новые события. Новая любовь. Главная в его жизни.

Часть вторая

КНЯГИНЯ МЭРИ

Глава первая

1

А теперь автор попробует набросать портрет петербургской красавицы Эмилии (Милли) Мусиной-Пушкиной.

Мужчин прежде всего поражало в ней сочетание вроде бы не сочетаемого — белокурых волос и небесной синевы глаз с черными бровями.

Белая, матовая кожа лица. Высокий лоб. Черные длинные ресницы. Маленький прямой носик, узкие овальные ноздри. Губы розовые, припухлые. Прекрасная шея.

Задумчивый, ясный взгляд. И серебряный голос, точно колокольчик.

У Эмилии были шведские корни. Отец ее, Карл Иоганн Шернваль, занимал высокий пост губернатора Выборга. А мать, Ева Густава, происходила из старинного рода фон Виллебрандтов. Жили они в Финляндии и имели российское подданство.

Отец умер в 1815 году (Милли шел тогда шестой год), и вдова вышла замуж за видного выборгского сенатора и юриста Карла Иоганна фон Валена. Так что отныне Милли стала зваться Эмилией Шернваль фон Вален.

В обоих браках у Евы Густавы родились пятеро детей: мальчик и четыре девочки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});