Реальность сердца - Татьяна Апраксина

Господин комендант очень серьезно подошел к возложенным на него обязанностям. Он усердно расследовал обстоятельства дела, вызвавшего «хлебный бунт», реформировал городскую стражу, заставлял ее ловить преступников и карать недавних бунтовщиков, их помощников и укрывателей. Разумеется, виновником бунта был герцог Алларэ, улик против которого хватило бы на две сотни обвиняемых, и дело было за малым: за личным признанием злоумышленника. Вот этой-то малости пока что господину Скорингу не хватало, чтобы доложить королю о том, что дело полностью раскрыто.

— Рано или поздно ваш приятель сознается, друг мой, — улыбался комендант, глядя на свечи через стекло бокала.

— Этот бунтовщик мне не приятель, — в сотый раз огрызался Кертор, чувствуя себя последней скотиной и предателем. — Я не вожу дружбу с изменниками.

— Неважно, друг мой, неважно; главное, что вы не изменник. Герцог Алларэ упрям, очень, очень упрям, но дознаватели городской стражи работают ныне с полной отдачей. Это преступление будет наказано, и наказано весьма поучительным образом.

— Надеюсь на это, — кивал Кертор, и с тоской косился на канделябр.

— Прочие лица, причастные к бунту, также будут наказаны. Разумеется, я не имею в виду того глупого мальчика, помогавшего герцогу Алларэ в дни бунта, но его старший родич… Впрочем, тут все зависит от его величества. Если король сочтет, что герцог Гоэллон искупил свою вину, выиграв войну на севере, войну, которую сам же и затеял…

— Помилуйте, неужели?!

— Это несомненно, друг мой, несомненно. Есть неопровержимые свидетельства…

— Какой порочный человек! Будучи доверенным лицом короля… — Флэль, не зная, что сказать дальше, вешал многозначительную паузу и давился отменно приготовленным мясом с пряными травами.

— Он умеет производить ложное впечатление. Вот вы несколько девятин были вхожи к нему в дом, и, кажется, не отметили ничего, что могло бы его уличить. Или все-таки отметили? — темные, медовые, с золотой искрой глаза впивались в лицо Кертора.

— Увы… — разводил он руками; правду говорить было легко.

— Так-таки ничего и не слышали? Ни от герцога Алларэ, ни от герцога Гоэллона? Неужели?

— Был один разговор… Во время празднований в королевском дворце. Эти господа весьма нелестно отзывались об покойной Анне Агайрон и говорили, что не хотели бы видеть ее преемницей королевы Астрид…

— Вот как! — оживился Скоринг. — И вы молчали, друг мой, вы молчали все это время! Погодите минутку, я позову своего секретаря, и, прошу вас, постарайтесь вспомнить этот разговор во всех подробностях!

— Ну, он был совершенно шуточный… — до Флэля дошло, что он натворил. — Действительно, совершенно несерьезный разговор. Речь шла о том, что агайрская девица могла бы ввести новые, скромные моды…

— Это вы так решили, друг мой? Я уверен, что все было иначе. Вас проверяли. Это был крайне важный разговор, и я настоятельно прошу вас пересказать его при секретаре. Ваши показания будут весьма полезны. Ювелиры Оганды умели делать хитрые кольца, в которых под камнем прятался быстрый и действенный яд. Стоили подобные кольца подороже поместий, но сейчас до Флэля дошло, что, прежде чем начинать дела с господином Скорингом, стоило приобрести такое колечко. Сейчас оно помогло бы. Нужно было выбежать вон, выпрыгнуть в распахнутое окно, удариться головой о кромку стола, сделать что угодно, лишь бы не давать эти трижды проклятые показания… Пришел секретарь с чернильницей и доской, на которой был натянут лист ткани, и Флэль принялся рассказывать. Сейчас, болтая с придворными в Белой приемной, он вспомнил это невольное, но не ставшее от этого менее подлым и позорным предательство; в груди защемило.

— Друг мой, вы бледны. Может быть, выйдем в сад? — господин Скоринг подошел неслышно; и как он, здоровяк, ухитрялся передвигаться тише мыши? Комендант в очередной раз взял Флэля под руку… ох, до чего керторец ненавидел это мягкое вкрадчивое движение, такое обычное и такое простое! — Неужели эта встреча повергла вас в такое отчаяние? Вы ведь обещали мне, что не будете затевать ссору во дворце, в чем же дело? Может быть, я ошибся, и вами движет вовсе не желание отплатить за оскорбление?

— Простите?.. — Ну вот, оно и случилось; и куда, собственно, ведет его господин комендант? Чтобы выйти в сад, в этом коридоре поворачивают налево, а не направо… — Я вас не понимаю…

— Я просто подумал — вдруг вы из тех, кто получает удовольствие от оскорблений, а потому ищет их при каждой возможности?

— Ни в коем случае!

— Приятно это слышать: значит, я в вас не ошибся. Но, друг мой, зачем вы завели беседу с герцогом Гоэллоном?

Я — ткач; ткач и паук. Я плету яркую разноцветную паутину-ткань, где каждая нить — чужая судьба. Нити утка, нити основы — все это людские жизни, и одни пересекаются с другими, прижимаются друг к другу, образуя полотно, которое уже невозможно распустить на нити, можно лишь рвать или резать его. Даже мне недоступно разделить то, что было соединено на станке времени. Зато мне дано на время замедлить движение утка, оборвать или связать ту или иную нить, или попросту выдернуть ее, пока полотно еще не закончено. Там, где цветные нити кажутся событиями, поступками, мечтами и снами, мое вмешательство полагают случайностью или чудом, но гораздо чаще вовсе не видят его, досадуя на чужую оплошность, ошибку или несчастливое совпадение; или, напротив — зовут улыбкой удачи, милостью судьбы… а порой и доброй волей богов.

В чем-то они правы, эти пестрые люди-нити. Подобных мне они зовут богами, и, значит, я — один из богов, и пусть — не тот, на кого они обращают свои упования, кому возносят молитвы и кого украдкой проклинают, опасаясь быть услышанными. Я ткач, и я сплетаю нити; я вышивальщик, который иглой и шелком создает узор по чужой канве, свой, нужный мне узор. Я создаю даже не полотно — сеть, или — веревочную лестницу, по которой вор может залезть в окошко, чтобы добраться до заветной сокровищницы; я — любовник, карабкающийся по узловатой веревке к возлюбленной. Дверь этого мира плотно заперта изнутри, но есть окошко, прорубленное теми, кто закрыл дверь: память. Для чего им понадобился вечный враг, извечный оппонент, названный Противостоящим, отчего не погребли они этот образ под пылью забвения, отчего веками и тысячелетиями укрепляли его? Мне неведомы их помыслы, помыслы самозваных опекунов этого мира. Точно так же, как им неведомы мои, и как им невидимы те, кто отрекся от них, добровольно швырнув себя в пламя служения иному. Врагу.

Они не видят меня, даже не ощущают моего присутствия: мои главные инструменты — те, кто отрекся и принял власть иной силы. В этом я ограничен, ибо лишь малая часть живых может слышать меня и напрямую повиноваться моей воле. Чтобы управлять остальными, я стал ткачом и пауком.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});