ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

Москву, и требовал переселения Буджацких Татар в Крым.

Король ожидал и желал сурового ответа,—пожалуй, даже заключения гонца в

тюрьму. Но визирь обошелся с ним ласково и представил его султану. Ему дозволили

повторить жалобу на хаиа и дали такой ответ, каким польские короли не раз

отделывались от Турок, когда те настаивали на уничтожении Козаков, именно,— что

„падишаху нет никакого дела до этих людей“, чего никогда прежде от них не слыхали,

и тут же был отправлен с письмом к королю султанский чауш, Согаим-баша.

Прибытие чауша, о котором уведомляли с каждого ночлега, ожидалось в Варшаве

со страхом и надеждою. Шляхта боялась объявления войны; король надеялся, что ему

развяжут наконец руки и позволят козаковать, в роли нового Ахии Оттомануса.

Султанский чауш прибыл в конце января 1647 года, и немедленно получил

аудиенцию. Церемониал его приема замечателенъ

.

95

в том отношении, ито Стамбул чествовал еще Варшаву, как соперницу своего

могущества. С высоты утвержденного всячески в политическом мире мнения о Речи

Посполитой Польской правителям её было суждено спуститься, точно с ломких

подмосток, на самую низкую ступень, на ступень господ, подчиняющихся требованию

рабов.

Чауш Согаим-баша выехал из отведенной ему квартиры верхом, в сопровождении

20 конных королевских дворян. Ему предшествовал слуга, неся султанскую грамоту в

мешке из золотой парчи, на подушке, вышитой жемчугом. Надворный маршал,

Казановский, ввел его к королю, окруженному радою сенаторов. Чауш приблизился к

трону медленно и с важной осанкою; вдруг он остановился шагах в десяти и потом

быстро подошел к ступеням трона, упал на колени, поцеловал королевскую руку и край

плаща у короля, ударил челом, потом вернулся на то место, где было приостановился,

взял от своего слуги подушку с грамотой, подошел к Оссолинскому и, когда канцлер

принял грамоту, чауш быстро вернулся на прежнее место, и оттуда произнес речь,

которую толмач повторял попольски.

Султанская грамота была дружелюбная, и сверх титулов, заключалась только в

следующих словах, разбавленных повторениями:

„В пактах между нами написано, чтобы ты удерживал от набегов разбойников и

воров, называемых козаками донскими и запорожскими, а я татарского хана и

буджацкия орды буду крепко держать. Но ты другой год уже не отдаешь хану дани, да

еще и послов его задерживаешь; а я повелел хану ни под каким видом не нарушать

нашего мира, лишь бы ты, помня достоинство святого примирения, отдавал ему

обычную дань и держал Козаков, дабы они не осмеливались выходить Днепром на

Дунай под названием донцовъ".

Эта миролюбивая грамота раздражила короля до такой степени, что он, как доносил

в Венецию посол, „имел на особу чауша известные виды". Однакож, Владислав

отправил Согаим-башу спокойно, с письмом к султану следующего содержания:

„Не понял ты моего письма, отправленного в августе прошлого года. Я требовал,

чтобы ты, согласно пактам, прогнал Татар из Буджаков и переселил в Крым. Теперь,

видя из твоего письма, что ты этих Татар хочешь обуздать, вновь требую, чтобы

переселил их в Крым, и тогда зацветет между нами мир.

96

ОТПАДЕПИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

Отдать подарки хану соглашусь охотно, но под условием, что Татары перестанут

наездничать, пленников возвратят, из Буджаков прогнаны будут, и когда их позовут на

военную службу, обязательства свои будут выполнять верно. Но поелику сие дело

откладывается до следующего сейма, то ожидаю твоего посла с ответом на нынешнее

письмо*.

Вслед за чаушем прибыло в Варшаву от хана пять посланцов, которые объявляли по

дороге мир, и опровергали королевские известия о враждебном настроении мусульман.

У каждого из них было особое письмо, обещающее ничем не нарушать мира и вместе

просящее подарков. Король был взбешен миролюбием азиятдев, велел их остановить й

поместить в пяти милях от столицы.

Но весть о том и другом посольстве разнеслась по Польше, и вдруг все страхи,

которыми король побуждал Шляхетский Народ к Турецкой войне, исчезли. От пих

осталось только подозрение, что не султан короля, а король султана вызывает на войпу.

С своей стороны, король, видя, что не удалось ему закрыть свои замыслы мнимою

Татарскою войною, решился вторично сбросить маску и выступить с Турецкою войной

открыто. Он просил папу выслать в Польшу breve, вызывающее шляхту на войну с

Турцией, а сам старался, через холмского бискупа, Станислава Петроконского,

склонить к этой войне прочих бискупов. Это ему не удалось. Бискуп куявский, Гневош,

выступил с полной твердостью против короля, а прочие сенаторы, сознавая себя, в виду

султанского и ханского посольства, освобожденными от обещания, данного королю на

прошлом сейме, распространили по государству весть о его новых военных замыслах.

Владислав был принужден опровергнуть эту весть, имея в виду приближающиеся

сеймики, но не умел скрыть своего неудовольствия: разослал к остальным сенаторам

собственноручные письма, в которых жаловался на амбицию многих из них и

недоверие к нему, говорил, что постановление прошлого сейма ослабило королевское

достоинство и просилъ—или переменить его, или уничтожить, с вознаграждением его

за причиненный ему вред.

Он сделал еще худшее: вслед за этими письмами, королевская канцелярия, а потом

и Оссолинский, разослали инструкции на сеймики и делибератории к сенаторам,

переполненные жалобами на оппонентов.

„В прошлом году® (сказано было, между прочим, в инструкциях) „было

предпринято королем дело, которое обеспечило бы все-

97

му христианству и Речи Посполитий мир и безопасность... Но святые помыслы,

вместо благодарности, были осмеяны злостью ядовитых языков, которая дерзнула

броситься на репутацию и достоинство самого маестата королевского, представляя,

будто бы его предприятия насиловали свободу и безопасность подданных, и т. д.

Король, однакож, из-за злости нескольких языков не утратил любви к подданным, и

теперь представляет им опасность Речи Посполито й по причине ненадежной верности

язычников и т. д. и т. д. Для предотвращения этой опасности, хотя бы король мог

предложить действительные средства, давши всей Европе доказательства своего

мужества, счастья и воинской опытности, но желая показать, что свои советы думает

согласовать с намерениями сословий, требует от сеймиков, чтобы поручили послам

своим совещаться о действительных средствах и определить оныя".

Делибератории также выступали жестоко против оппонентов. Король упрекал их в

искании популярности наступлением на его репутацию, и утверждал, будто бы потому

распустил войско, что Речь Посполитая, по уверению сенаторов, сама почувствовала

обязанность позаботиться об общей обороне и безопасности государства.

По повелению короля, и коронный гетман разослал письма на все сеймики о

враждебном намерении Турции, внушая земским послам, чтоб они, имея перед глазами

грозящие отечеству опасности, не полагались на слабые силы квартяного войска и

готовили такую оборону, которая была бы достаточна для сохранения безопасности

Речи Посполитой и отражения неприятелей.

Все было не впопад. И духовные, и светские можновлашики, обиженные

королевскою инструкцией, которая представляла их злоязычными клеветниками,

писали на сеймики, якобы король оскорбляет весь Шляхетский Народ. В это же время

кто-то распубликовал поддельную грамоту султана, объявляюшую королю войну.

Шляхта твердила, что это сделал сам король, и хоть обманщик был открыт и наказан,

но королевская репутация пострадала тем не менее.

Трехнедельный сейм 1647 года начался при самых неблагоприятных для короля

обстоятельствах. Между сеймовыми панами было решено—всячески устранять мысль

о войне, а .чтобы занять умы—покончить с теми религиозными вопросами, над

которыми так долго трудился король. Диссиденты и дизуяиты постановили добиться

собственными силами равноправия, которого король, очевидно, не мог уже им

доставить, а католики грозили лишить и протестан-

т. ии.

13

98

,

тов, и православников всяких вольностей, соединяя религиозные интересы тех и

других с замыслами короля против Швеции и Турции.

Были и другие причины необычайной религиозной ревности со стороны

католической партии. Она боялась, чтобы Польша пе обратилась в духовное

государство, и вооружила уже пятого короля против обогащения пастырей на счет