Рим. Книга 1. Последний Легат - Шимун Врочек

— Господин, я вам… — Она чуть не плачет. Не угодила, что-то там еще. Боится.

— Все хорошо, — говорю я. — Как тебя зовут?

— Климентина, — говорит она. — Я… могу…

Я зажмуриваюсь, открываю глаза. Отстраняю ее, сползаю по стене, сажусь на пол. Спину холодит — то что надо. Нет, не совсем…

— Господин… — Рабыня смотрит на меня сверху.

Я беру Климентину за запястье — оно тонкое и горячее — и прикладываю ее ладонь к своему лбу. Закрываю глаза. Прохлада идет от тонких пальцев. Спокойствие.

— Вот так хорошо, — говорю я.

Нет. Не совсем то, понимаю я. Пальцы ее суховатые и горячие, как горящие палочки. Осиновые веточки, почем-то думаю я. Убираю ее ладонь со лба.

— Все. Иди. Мне нужно побыть одному.

— Господин… я…

— Иди, Климентина. Спасибо.

Она кивает и убегает. Еще некоторое время я слышу ее шаги, потом все затихает — и я слышу только пьяные выкрики в триклинии. Вокруг ночь. Дворец Вара. Пол пытается иногда уехать из-под меня, покачивается, как палуба корабля.

Меня никогда не укачивает. Даже в шторм.

Я встаю. Кажется, пора найти латерну.

* * *

Когда я возвращаюсь, в триклинии стоит мертвая тишина.

Они стоят напротив — седоволосый уродливый Сегест, царь хаттов, и высокий красивый Арминий, царь херусков. Друзья римского народа, граждане Рима.

Варвары, готовые поубивать друг друга. Варвары, которым даровано римское гражданство.

Это обычный шаг, чтобы принести Pax Romana — Римский мир в завоеванную провинцию.

Сегест кипит от ярости, Арминий спокоен.

— Ты искалечил моего человека, — говорит Сегест медленно.

Глаза его сверкают. Он покачивается, лицо потемнело. Кажется, германский вождь выпил слишком много римского вина.

— Я заплачу виру, — говорит Арминий ровным голосом.

Я снова восхищаюсь царем херусков. Он держится как древние патриции.

— Вира! — с презрением говорит Демериг. — Кому нужна твоя вира! Даруг был воином, теперь он даже задницу подтереть не в состоянии. Ты лишил меня хорошего воина!

Кажется, разговор идет о знакомом мне типе — с которым я едва не схватился на рынке. Что ж… возможно, Арминий, вытаскивая меня из проблем, нашел проблемы для себя.

— Приношу свои извинения. — Голос Арминия по-прежнему ровен.

В Риме бы сказали — прекрасное воспитание. И голос крови, несомненно. Только в этом варваре нет ни капли крови Ромула.

— К Локи твои извинения! — срывается Сегест.

— Ну зачем же так кричать? — холодно спрашивает Арминий. — Я и так прекрасно тебя слышу, благородный Сегест.

Как же они не любят друг друга! Я смотрю на словесную схватку двух варварских царей и икаю. Про… ик!.. клятье. Этого еще не хватало.

Квинтилий Вар поднимается на ложе, делает жест начальнику охраны — пропретору положена центурия личных преторианцев, — тот кивает. Понятно. Исчезает в дверях.

— Ты выскочка, — говорит Сегест на плохой латыни. Он уже взял себя в руки, но в голосе германца дрожит ярость. — Ты всегда протягиваешь руки к тому, что не твое. Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься?

— Правда? — Арминий спокоен. — Что ты имеешь в виду, благородный Сегест?

Действительно, что он имеет в виду? Я задумываюсь.

Его голос ровен и спокоен. И только в слове «благородный» проскальзывает ирония, которую, возможно, противник не заметит. Нет, замечает.

Пока Сегест багровеет и злится, я наливаю себе вина из ближайшего кувшина, как следует разбавляю его водой — она льется мимо, заливает скатерть и стол. Свою салфетку я оставил где-то на ложе. Ну и Тифон с ней.

Поднимаю чашу и пью.

Вино. Засуха в горле такая, словно я по пути в латерну и обратно повторил подвиг греческих наемников из «Анабазиса» — пешком через раскаленную пустыню, с боями и засадами. Когда опускаю кубок, два других германца схватились врукопашную… Арминий и Сегест продолжают стоять, глядя друг на друга.

Хорошо, что перед застольем у варваров забрали оружие.

Слышу голос Вара:

— Прекратить! — и выхожу.

Краем глаза замечаю, как в триклиний вбегают солдаты личной охраны полководца. Пока Вар управляет Германией, он фактически совмещает эти должности — полководца римского войска здесь и губернатора провинции. Германия считается провинцией принцепса — в отличие от сенаторских, где мир царит давно и надежно, принцепс взял под личное управление проблемные земли.

Иду по коридору. Сзади шум и вопли, которые, правда, быстро стихают. В центре атрия бьет фонтан, вода падает в небольшой бассейн. Атриум одной стеной выходит в открытое пространство, в перистиль, окружающий сад. Оттуда тянет сырым запахом земли и густым ароматом цветов.

Туда я не пойду, наверное. Дом Вара огромен. У меня сознание проясняется вспышками. Я слишком много выпил. Слишком много.

Слишком.

В следующее мгновение я умываюсь холодной водой, плещу себе на шею и затылок. Холод освежает. Вода стекает по лицу, капли застревают в бровях. Я отряхиваю руки и смотрюсь в круглое бронзовое зеркало.

Что, Гай Деметрий Целест, тяжко? Из отражения смотрит на меня помятый квирит. Я иду. Проклятье, как здесь все запутанно.

Наверное, я сворачиваю не туда. Это какой-то внутренний сад, другой перистиль, поменьше — колонны другие, из крашеного дерева. В темноте горят светильники у выхода на веранду. Желтые пятна, вокруг которых кружат насекомые. Я сажусь на край бассейна, хлопаю себя по лицу. Вот, зараза, кусачие.

Комары. Сижу в темноте и гляжу наверх. Звезды.

Недалеко от меня белеет в темноте лицо Юноны. Наверное, Юноны. Я не вижу остального тела богини, не вижу, что у статуи в руках, — все выкрашено цветной краской, а в темноте можно разглядеть только кисти рук и лицо — и то только потому, что они светло-розовые. В темноте этот цвет все равно что белый.

Смотрю на богиню. Что, Юнона, поделишься мудростью?

Надо мне меньше пить.

И вдруг слышу, как она смеется. Богиня смеется. На один голос, затем на два. Я зажмуриваюсь, мотаю головой — сплю? Вроде нет. Богиня смеется? Что ж… я смотрю на нее, суровую и страшную в темноте, зеваю. Имеет право.

К одному женскому смеху вдруг добавляется другой. Богиня смеется разными голосами. Я выпрямляю спину. Возможно, хитон на ней синего цвета. Синий — цвет смерти.

Голос. Богиня что-то говорит. Я прислушиваюсь, звуки незнакомой речи… германской! Хотя в женском исполнении этот язык не такой варварский по звучанию. Он даже почти красив.

Наконец я вижу огонь свечи в глубине сада. Он трепещет на сквозняке. Комар противно жужжит над ухом, я отмахиваюсь. Левый локоть начинает чесаться, я яростно деру его ногтями. Под пальцами — опухлость. Проклятые комары.

Я слышу голоса, которые начинают вести беседу. У Юноны что — много голосов? И я не особо верю в богинь, которые беседуют сами с собой в саду пропретора в самом центре Германии.

Я встаю. Иду, пошатываясь. Боги, как же я напился.

Кое-как дохожу до богини, гляжу ей в лицо. В темноте оно белеет, раскрашенные зрачки смотрят мне в сердце.

В следующий момент, чтобы не упасть, я хватаюсь за богиню. Ее рука поднята полукольцом. В это полукольцо, как в окно, я гляжу в сад. Там бьется огонек свечи — желтый.

Вокруг него — женские силуэты. Тоже богини, видимо. Такая сходка посреди ночи.

Я моргаю. Лицо боги с одной стороны, ее рука с другой ограничивают обзор, отчего видимое обретает особую четкость и яркость. Пусть даже я изрядно накачался вином. Все как сквозь дымку.

«— В этом доме все прекрасно, единственное — слишком узкие окна, — сказал один философ архитектору.

— Узкие окна придают виду особую прелесть, — ответил один архитектор философу. — Когда атомы вида смешиваются с атомами окна… и так далее». Забыл.

Но сказано верно.

Атомы темного сада, освещенного атомами свечи, смешиваются с атомами тонких девичьих силуэтов, и все это смешивается с атомами каменной богини. Я смотрю.

Потом понимаю, что девушек много. И они все — германки, варварки. Юные и прекрасные. Ну, я так думаю. Я же не вижу ничего, кроме их силуэтов.

Девушки болтают, смеются и гоняются друг за другом — а позади меня гремят цимбалы и трубы, звенят кифары, громовые голоса… лучше бы им там и остаться.

Над садом — звездное небо.

Девушки затевают беготню. Они совсем рядом. Мы с богиней стоим как единое целое. Одна из девушек, что чуть пониже, пробегает мимо статуи — с другой стороны от меня. За ней еще одна, повыше. Смех рассыпается маленькими серебряными колокольчиками, опускается, пропадает в траве, в цветах. Высокая девушка теряет свою подругу, останавливается на дорожке с той стороны… Длинные волосы.

Я неожиданно чувствую ее аромат. Странно.

Никогда не отличался особой чувствительностью к запахам.

Но сейчас я чувствую. Она пахнет бедой. Она пахнет жизнью, юностью, чистотой и яростью. Она пахнет юностью, длинными ногами под платьем, ступающими по земле упруго и нежно.