Ислам и Запад - Бернард Луис

Художественное отображение образа турка на Западе не ограничивалось произведениями отважных литераторов и художников, проникших в османские пределы. Интеллектуальная любознательность Возрождения распространялась и на то, что европейцы воспринимали как чуждую империю неверных. Многие историки, особенно в Италии, писали книги по истории турок и их соседей. Хотя большинство этих историй основывалось, подобно Ноллзовой, на западных источниках и замысливались в полном неведении относительно турецкого языка и литературы, выдающимся исключением стал труд немца Иоганнеса Лёвенклау, известного под латинизированным именем Леунклавиус. Его латинское переложение османских исторических текстов, опубликованное в конце XVI века, охотно читали и принимали во внимание европейские историки, способствуя тем самым лучшему пониманию могучего и загадочного восточного соседа.

Европейские источники сведений о турках были, таким образом, многообразны. Еще более многообразны были сами европейцы: итальянцы и французы, католики и протестанты, купцы и миссионеры, солдаты и дипломаты — все смотрели на турок по-разному, в зависимости от собственного жизненного опыта и интересов. Впрочем, ряд неизменно преобладающих тем придает европейскому пониманию турок и реакции на присутствие турок в Европе определенную целостность и последовательность.

Одна из таких тем — обычаи, связанные с едой и напитками. В одном из первых европейских описаний кофе, относящемся к 1585 году, венецианский посланник Джанфранческо Морозини упомянул, что «для времяпровождения они обычно пьют на людях, как в лавках, так и на улицах, и не только простолюдины, но и из числа знатнейших, черную жидкость, горячую настолько, насколько возможно вытерпеть, добываемую из зерна, называемого каве, которая, как они говорят, обладает способностью не дать человеку заснуть».

Англичанин Джон Сэндис, посетивший Турцию в 1610 году, отметил ту же привычку:

«Хотя у них и нет Таверн, зато есть Коффейни, чем-то с ними схожие. Там они проводят за беседой большую часть дня, прихлебывая напиток под названием Коффа (по имени ягоды, из которой его делают) из маленьких фарфоровых чашечек, такой горячий, какой только могут вытерпеть; черен он как деготь, да и на вкус недалеко от него ушел… полезен, говорят, для пищеварения и придает бодрости».

Еще удивительнее пристрастия турок к этому обжигающему черному напитку был их отказ от спиртного, употреблять которое мусульманам запрещала религия. Олуф Эйгилссон, захваченный пиратами исландский пастор, с удивлением писал, что на пути в Алжир пленников поили коньяком из бочек, тогда как сами корсары пили только воду. Сходными наблюдениями делились и другие путешественники и невольники. Хотя всем было хорошо известно, что турки не слишком-то строго соблюдали этот запрет, само его существование казалось европейцам странным, и тема воздержания от спиртного неизменно присутствовала в расхожем представлении о турках. Так, например, в написанной в 1700 году пьесе английского драматурга Уильяма Конгрива мы находим такую застольную песенку:

Пить христианам развлеченье,Магометанам — огорченье.Кофе с чаем персы-туркиПьют, язычники-придурки.Мы же, бритты, во хмелюШлем проклятья басурманам,Пьем здоровье королю,Фигу — шахам и султанам.

(«Как на свете повелось», акт 4, сцена 1; пер. И. М. Бессмертной)

Среди всего многообразия западной литературы о Турции некоторые основополагающие темы, как уже говорилось, постоянно повторяются и выходят на первый план. Одна из них — страх, глубокий и неотступный страх перед захватчиком-турком, угрозой христианскому миру. Шекспировский Отелло, говоря об «а malignant and a turbann’d Turk»[58], выражал общее представление о злобном иноземном захватчике. Некоторые европейцы ощущали себя прежде всего христианами, которым угрожает новое наступление старого исламского врага. Иные, с более классическим складом ума, видели себя наследниками древней Эллады, отстаивающей цивилизацию против варварских азиатских наследников великих персидских царей. Кое-кто, опять-таки в классическом запале, рисовал турок потомками троянцев-тевкров, явившимися мстить старому врагу — грекам.

Глубоко религиозным людям турки могли казаться воплощением зла. «Если англичанин, — пишет Джон Мильтон в своих «Полномочиях королей и судей», — забывая все человеческие, гражданские и божеские законы, покушается на жизнь и свободу, он не лучше турка, сарацина, язычника». Но с подобной характеристикой соглашались далеко не все, особенно среди тех, кто, путешествуя, получил возможность непосредственно пообщаться с таинственными соседями. Более того, находились люди, открыто выступавшие против создания образа врага. Так, французский путешественник Жан Тевено, отправившийся в 1652 году в Турцию, замечал:

«Много в христианском мире таких, что считают, будто турки суть дьяволы, варвары, народ, погрязший в безверии, но те, что водили с ними знакомство и беседовали с ними, придерживаются совсем иного мнения, ибо нет сомнений, что турки — достойные люди, которые твердо следуют заповеди, данной нам природой: не делать другим того, чего не сделали бы себе».

Далее Тевено делился наблюдением, что вышеупомянутые добродетели свойственны исключительно природным туркам, но никак не обратившимся в ислам христианам, «которых в Турции великое множество и которые заведомо способны на всевозможные злодейства и пороки». Это наблюдение подтверждали и другие путешественники. В противоположность расхожему мнению, «природные турки люди почтенные и уважают почтенных людей, будь то турки, христиане или евреи. Они ни мало не считают позволительным обмануть или ограбить, и к христианину это относится так же, как к турку… они весьма набожны и весьма благодетельны».

Шотландский философ Дэвид Юм, говоря в своих «Опытах» о «честности, серьезности и отваге турок», вторил старой традиции, укоренившейся среди писавших о Турции европейцев, многие из которых противопоставляли эти качества якобы имеющим место недостаткам других народов региона. Одобрение многих побывавших в Турции иностранцев вызвало отправление там правосудия. В традиционной исламской системе не было адвокатов, которые бы за плату приводили доводы в пользу той или иной стороны. Тяжущиеся сами отстаивали свои интересы, а суд кадия был скор и не требовал больших затрат. На европейских путешественников, особенно тех, что на своей шкуре ощутили все прелести дорогостоящей и долгой процедуры судебного разбирательства в большинстве европейских стран, это не могло не произвести впечатления, и турецкий кадий часто приводился в пример как образец служителя правосудия. Еще одно наблюдение, сделанное в XVII веке французским путешественником, гласило, что турки «не задиристы, не дерутся на дуэлях и не носят шпаг в городе. Даже солдаты ходят только с кинжалами».

Иногда — хотя далеко не единодушно — туркам воздавали хвалу и за такую добродетель, как веротерпимость, которой до XVTII столетия большинство европейцев не ждало и уж тем более ее не приветствовало. Турок упрекали не за то, что они силой навязывали свое учение, — как еще, спрашивается, навязывать учения? — а за то, что оно было ложным, то есть не христианским. Между тем на деле турки не навязывали своего учения силой, но разрешали подданным, если те признавали верховенство мусульман и платили налоги, исповедовать иные религии. В итоге к XVII веку турецкая столица была, по всей видимости, единственным городом в Европе, где христиане всех толков и течений могли жить в относительной безопасности, отстаивая всякого рода расколы и ереси. В христианском мире такое было невозможно.

Некоторым европейским авторам достало благородства признать это обстоятельство. Так, англичанин Томас Фуллер в своей «Истории крестовых походов», изданной в 1639 году, писал: «Надо отдать магометанам должное, на сей счет они славный народ, и христиане среди них могут держаться своей веры, если только держат язык за зубами и не выступают против учения Магомета».

Наряду с честностью, трезвостью и веротерпимостью как отличительное достоинство турок отмечалось и гостеприимство.

Среди приписывавшихся туркам недостатков и пороков преобладали две темы: произвол власти и неуемное сластолюбие. Темы эти были настолько распространены и подавались, что в литературе, что в искусстве, в таких крайних формах, что искать объяснения приходится в европейской, а не турецкой душе. В конце концов, не единожды мы, западные люди, проецировали наши потаенные надежды и страхи на другие народы и дальние страны.

Западные авторы практически единодушно описывали османского султана — Gran Signor а[59] — как деспотичного и своенравного самодержца, не ограничиваемого ни законами, ни сложившимися общественными группами, распоряжающегося жизнью и смертью подданных. Не кто иной, как такой знаток политической власти, как Никколо Макиавелли, сравнивая абсолютную и ограниченную монархию, приводил султана как образец первой: