Млава Красная - Вера Камша

Унтер Петровский вновь буркнул что-то о зимовичках.

– Умилостивить-то надо было б…

– Нет уж, – отрезал Сажнев. – Пусть валит, да погуще.

– Так не видно ж ни зги, вашбродь!

– Что нужно, и так увидим. Не верю я, что баварцы, или кто тут стоять может, в такую бурю костров не разложат.

Четверо пробирались чужими полями – словно острый шип, проникающий всё глубже и глубже. Ручей плавно загибался к югу, балка становилась мельче. Из снежного марева, из-под сгустившихся туч резким росчерком, словно от взмаха кисти, выступил лес.

– Погодите, ваше благородие. – Петровский решительно распахнул шинель, полез за пазуху, но не за нательным крестом, как сперва показалось Сажневу. Из неприметной ладанки появилась фигурка тёмного дерева, отполированная до блеска, с едва намеченными и уже почти стёршимися от бесчисленных прикосновений глазами и ртом.

– Что это?

– Зимовичка, вестимо, ваше высокоблагородие, – шёпотом откликнулся вместо Петровского унтер Архипов. – Зима ж сейчас, стало быть, зимобаб носить и следует.

Унтер осторожно водрузил «зимовичку» на подвернувшийся пень, присел на корточки, взял в ладони, согревая, словно замёрзшего птенца. Сажнев хотел было сказать, что тепла-то как раз «зимним бабам» и не требуется, да вовремя себя одёрнул.

Петровский что-то бормотал, смотря прямо на фигурку, не вставая на колени и не кланяясь, словно разговаривая с равным. Командир югорских стрелков не улыбался, приходилось на Капказе всякое и видеть, и слышать. Вроде и сказки, а, однако, бывало, что и впрямь помогает неведомая сила.

Остальные унтера смотрели на Петровского с нескрываемым уважением.

– Егор, ваше благородие, он такой. Умеет с ними говорить. И снасть у него правильная, от деда досталась, тот, баяли, умел после вьюг да буранов зимники одним словом открывать. – Архипов шептал, прикрываясь ладонью и от ветра, и от пня с фигуркой, словно она могла что-то услыхать.

– Может, смилостивятся, вашбродь, дадут издаля чего увидеть. – Петровский уже прятал свою зимовичку обратно в ладанку. – Хотя, конешное дело, зимобабы тут не то что наши – заграница, понимаешь! Наши-то завсегда помогут, ежели к ним с подходом да с уважением, а здешние – кто ж их знает!

Как ни странно, но режущий ветер и впрямь вскоре стих, снежные струи больше не секли лицо.

Сажнев только упрямо хмыкнул, пока двое унтеров уважительно жали Петровскому руку, – правда, сам Егор пошатывался, как пьяный.

* * *

– Всё верно, вашбродь. – Петровский соскользнул с размокшего гребня вниз, в овражек. – Костры. Много.

– Хитро устроились, ваше благородие. – Архипов смахнул воду с лица.

Сажнев опёрся на локти, приподнялся. Под непрерывно сеющим лёгким снежком – не иначе как смилостивились местные зимовички! – впереди, в неглубокой ложбине, полыхали кляксы пламени да горбились многочисленные палатки.

Похрапывали кони, звякало железо, ходили часовые, и, поникшие, висели чужие штандарты. Чёрные, как и высокие меховые шапки и плащи караульных.

– «Волки», – еле слышно проговорил Сажнев. – Фон Пламмет, значит… Сам.

Баварские чёрные драгуны, или «чёрные волки», как их ещё называют. Часть наёмной дивизии фон Пламмета, что, по мнению Военного министерства, собирает сейчас гишпанские апельсины. Высокие меховые шапки и меховые же плащи, с которых зачастую соскальзывает даже острая казацкая шашка. Нарезной карабин, бьющий на тысячу двести шагов – в этом смысле не хуже штуцеров его собственного батальона. Три новомодных револьвера. Набирают в бригаду только тех, кто не ниже шести футов, у кого плечи широки, кормят на убой, шагистикой не морят, фехтование, стрельба, пеший и конный строй, и снова – стрельба, фехтование, фехтование, стрельба…

– Пленного бы взять, вашбродь, – прошептал третий унтер.

– Пленного! Ума лишился, Федорчук! Солдат нам ничего нового не скажет, а офицера… за офицера нас самих разжалуют, и хорошо если только на Капказ загонят. Уходить пора. – Сажнев озабоченно взглянул на небо, где вновь сдвигался тяжёлый занавес серых облаков, ползущих, казалось, по самым вершинам деревьев.

– Псы у них там, Аким, – заметил Петровский. – Я слышал, брехали.

– Не подберёшься, – покачал головой и Архипов. – Тут и зимовички не помогут.

– Подбираться не станем, – принял решение Сажнев. – Обойдём лагерь, сколько сможем.

Конечно, думал он, пленный нужен. Пленный офицер. Но, ежели Пламметова молодца схватишь, без приказа перейдя пограничную реку, – тут такое поднимется, что будь ты хоть подполковник, хоть генерал во всех чинах – не сносить тебе головы. Им и так повезло. Заметили баварцев. И что-то нутряное шептало Григорию, что дальше удачу испытывать не стоит; Сажневу случалось ходить грудью на пули горцев, на клинки персиян, решивших, что Капказский корпус истёк кровью в бесчисленных экспедициях и настала пора вернуть Дарбанд, «Узкие врата», но и тогда подполковник не поворачивал назад – а сейчас словно кто-то настойчиво твердил в ухо: «Не лезь!»

Сажнев не боялся прослыть трусом, не боялся упасть в глазах трёх своих унтеров – знал, что бы он ни сделал, ему поверят, потому что именно так надо.

– Поворачиваем, – вслух приказал Сажнев. – В штаб поеду сам, срочно.

Унтера Архипов и Федорчук кивнули, мол, поняли. Петровский же сперва командира словно б и не услышал, застыл, пригнувшись, и только что ладонь к уху не поднял – словно стараясь разобрать что-то едва уловимое.

– Что такое, Егор? – нахмурился Аким. – Что слышится-то?

Сажнев тоже замер. Зимовички зимовичками, а как-то… странно и смутно вдруг сделалось на душе, чего никогда б не случилось в виду неприятельского лагеря. Краем глаза в снежном мареве мелькнула тёмная фигура, будто кто-то из его унтеров отшагнул в сторону; но нет, все тут.

Блазнится…

– Идём, – рыкнул Сажнев. Рука, однако, сама сжала пистолет.

– Погодите, ваше высокоблагородие, – шёпотом отозвался Петровский.

– Да что у тебя там, Егор?! – не выдержал подполковник.

– Ходит вкруг нас кто-то, – одними губами произнёс унтер. – Как есть ходит, круги накручивает. Один раз обошёл и второй до половины прошёл, а как третий замкнёт, так и конец нам.

– С нами крестная сила! – Архипов и Федорчук дружно осенили себя знамениями.

– Что ты мелешь, Петровский?!

– Н-не могу знать, ваше высокоблагородие… а токмо чую.

– Кого чуешь-то? Баварца? Драгуна чёрного?

Унтер помотал головой.

– Годите чуть, вашескородь.

Сажнев уже почти готов был сгрести Петровского за ворот шинели и как следует тряхануть, дабы дурь выскочила; однако оба других стрелка смотрели на Егора так, словно готовы были по его слову кинуться в огонь и воду. И что-то в этих взглядах – наверное, беспредельная уверенность, что Петровский знает, что делает, и мешать ему нельзя ни в коем случае, – заставило Сажнева остановиться.

– Поспеши, – только и бросил Сажнев.

Унтер торопливо кивнул. Из ладанки вновь появилась фигурка зимовички, и подполковнику захотелось протереть глаза: почудилось, будто выражение на вырезанном лике сделалось испуганным.

Ну и шутки ж с тобой снег играет, Григорий. Глаза слезятся, ещё и не то привидится.

Петровский что-то быстро забормотал – слова вроде и знакомые, но из старорусского, сразу и не вспомнишь, что значат «ложесна»[13], «гавран»[14] или «уненч»[15].

Но тоскливая и мутная тревога, оттого ещё более поганая, что Сажнев не мог понять, с чего и почему она навалилась, – стала отступать, отпустила.

По вискам Петровского катился пот, унтер тяжело дышал.

– Уф!.. Есть ещё тропка, не закрылась пока… Ваше высокоблагородие!

– Веди, Петровский. – Сажнев счёл за лучшее не спорить сейчас.

Унтер быстро зашагал, крепко зажав в кулаке куколку зимовички и то и дело на неё поглядывая.

Ветер завыл, задул в спину, словно торопя русских: уходите, уходите с этой земли, не пришло ваше время пока…

– Отстал вроде, – выдохнул Петровский, когда они наконец оказались у реки. Унтера облегчённо улыбались, выдыхали, забираясь на плот. Петровский завозился, пряча зимовичку обратно за пазуху; Сажнев шагнул на утлый плотик последним.

Ветер, так всю дорогу и дувший им в спины, вдруг сменился, хлестнул по щекам снежной плетью, кто-то из унтеров пошатнулся, взмахнув руками и едва не свалившись в мутную млавскую воду. Сажнев дёрнулся схватить югорца за рукав и вновь уголком глаза заметил нечто вроде человеческой фигуры, оказавшейся почти рядом. И вновь – взглянешь в упор, никого и ничего. И никаких следов на мокрой приречной земле, само собой.

Но Архипов – а пошатнулся именно он – уже справился, уже спешил, словно от обиды на собственную неловкость, оттолкнуться шестом.

Плотик начал путь к русскому берегу. Ветер по-прежнему сёк лицо, резал глаза, точно пытаясь не пропустить их обратно.