Тень кондотьера - Андрей Стерхов

– И тебе, фартовый, не кашлять, – сказал я в тон ему.

Как только выпили, я тут же поднялся. Но не успел и шага сделать, как Битый меня остановил.

– Скажи, – спросил, не поднимая глаз, – какое шулды-булды он против тебя применил?

– Стрекоз напустил, – ответил я.

Оборотень крякнул и возмущённо (а может, и восхищённо, – их перевёртышей толком не понять) покачал головой, а затем произнёс, вроде как ни к кому не обращаясь, вроде как в пустоту:

– Какие препоны не чини, а на дурное дело завсегда подсказчик чёрный найдётся. Завсегда, шулды его в булды.

Не знаю почему, – возможно, сказалась тут генетическая неприязнь кошек к псам, а может статься, естественное отвращение прирождённых оборотней к вновь обращённым, – но дал-таки мне подсказку-зацепку бабр-оборотень по прозвищу Битый. Сам бы я до мысли расспросить Рудика Подсказчика дошёл бы, наверняка, ещё нескоро. А может, и вообще никогда бы не дошёл.

Благодарить оборотня я не стал, сделал вид, что не понял намёка. А он сделал вид, что не заметил, что я понял. А я сделал вид, что не увидел, как он сделал вид, что не заметил, что я понял. А он… А я… Вот так и живём: недомолвки, умолчания, экивоки и намёки. И опять и снова: намёки, экивоки, умолчания и недомолвки. Словом, всё, как у взрослых. Как у сильных мира сего.

Между тем, Кеша Крепыш уже выставил мой заказ туда, куда я и просил, – на столик у стены, где висит картина в массивной золоченой раме. На этом полотне хозяин заведения собственноручно изобразил обезьяну в клоунском костюме. Поскольку обезьяна жонглирует стеклянными шарами, многие в шутку называют картину "Автопортретом". На самом деле называется она "Номер на бис" и является частью большого цикла "Шапито".

Едва я успел расположиться и разрезать на куски сочную, солидного размера, аппетитно выглядящую телячью отбивную, напротив, предварительно выставив на стол стопку и ополовиненную бутыль перцовки, уселся отделившийся от шумной компании, что кутила за двумя сдвинутыми столами у лестницы, мой знакомец по прозвищу Кика. В миру профанов сей упитанный дядечка с лицом доброй бабушки – журналист-фрилансер Илья Комаров. На самом деле – нежить. Выходец из Запредельного. Воплощение людской воли. Эгрегор человеческого любопытства.

– Ничего, старичок, что я без приглашения? – пьяно кокетничая, поинтересовался Кика.

– Не выпендривайся, чувак, – поднимая на него взгляд, ответил я. Понаблюдал, с каким трудом даётся ему такое простое действие, как прикуривание сигареты, и заметил: – Судя по всему, пьёшь не первый день. И даже не второй. Глазёнки воспалены, кожа серая, руки ходят ходуном. Налицо все признаки затяжного штопора.

– Осуждаешь или сочувствуешь?

– Констатирую.

– Прав ты, старичок. Ох, как же ты прав. Уже вторую неделю продыху не ведаю. Квашу. И квашу по-чёрному. Но. – Он ткнул пальцем в потолок. – Есть на то, доложу я тебе, очень веская причина.

– И какая же, если не секрет.

– Ухожу я, дракон. Сдуваюсь. Недолго мне осталось. Месяц, максимум – два.

– Уверен?

– Абсолютно. Сила на исходе, держусь еле-еле. Даже не держусь – цепляюсь. – Вздохнув тяжело, Кика обречёно махнул пухлой ладошкой. – Всё, финита ля комедия. Мелькание окончательно вытеснило реальность. Человек наш утомился и совсем нелюбопытным стал. Ничем не интересуется. Вернее интересуется, но только самим собой. Остальным – лениво ему. К остальному тотально равнодушен. Голые задницы, расчленёнка, сортирный юмор и прочие апелляции к обезьяне в человеке, разумеется, не в счёт. А при таких раскладах, как ты понимаешь, я не при делах.

– Что ж, – выслушав его иеремиаду, произнёс я философским тоном, – значит, так тому и быть. Ничего не поделаешь, раз времена такие.

После этих слов выбрал кусок мяса покрасивее и сунул его в рот. Кика же откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и покивал:

– Да, старичок, времена нынче в Пределах действительно "такие". Сытые, пустые и донельзя негероические. Не мои времена. Фарисействующих борзописцев времена.

– Времена, чувак, не выбирают, в них живут и умирают.

– Чего-то, знаешь, старичок, как-то не слишком хочется. При всём при том.

– Не хочется, а придётся, – жёстко, чтоб не сказать жестоко, заметил я и насадил на вилку следующий кусок. Тут, правда, одумался и попытался эгрегора хоть как-то подбодрить: – Ничего-ничего, Кика, отдохнёшь чуток. Отдохнёшь, а тут тем временем соберут разбросанные в предыдущую эпоху камни. У тебя это, кстати, уже какое будет по счёту перевоплощение?

– Пятое… Шестое… Не помню. Много было. Запутался.

– Вот видишь – было. Много раз было. И много-много раз ещё будет. Пройдёт время, маятник в другую сторону качнётся, вынырнешь из Запредельного. И всё опять начнёшь сначала. А аптека, улица, фонарь никуда за это время не денутся. Уж поверь.

Кика развёл руками:

– И что, даже не посочувствуешь?

– Не-а, – мотнул я головой. Затем положил вилку на тарелку, посчитав, что всё равно пьяный приставала нормально теперь поесть не даст, и, сложив руки на груди, взялся его приструнивать: – А чего тебе, скажи на милость, сочувствовать? За тебя, чувак, даже, пожалуй, порадоваться стоит: свет и покой – многие о таком только мечтать могут. И кончай меня на этой теме вампирить. Жизнь твоя условно жизнью называется, а смерть твоя – никакая на самом деле не смерть. И, кстати, в связи с этим: когда у обречённых на сто лет одиночества случится очередной всплеск пытливого интереса к миру, тебе представится шанс исправить последствия собственных ошибок. Согласись, такой шанс даётся не каждому. Так что – никакого сочувствия. Обойдёшься.

Слушал меня эгрегор с постным выражением лица и без особого энтузиазма, а когда я закончил, размазал окурок по пепельнице и тут же потянулся к бутылке. Свинтил пробку и сказал обиженно:

– Какой-то же ты всё-таки, старичок, негуманный.

– Зато добрый.

– А что, есть разница?

– Есть, конечно. – Я показал жестом, чтобы мне не наливал, и, поскольку увидел, что ждёт продолжения, растолковал: – Гуманизм, чувак, штука столь же ненатуральная, как и политкорректность. Где нет взаимного уважения, там появляется политкорректность. Где нет подлинной доброты, там возникает гуманизм. Добрый поднимает выпавшего из гнезда птенца, потому что искренне жалеет его. Гуманный – потому что стремится выглядеть в своих и чужих глазах добрым. Не будь у него такого желания, того гляди раздавил бы каблуком. Гуманизм – эрзац доброты. Этакая доброта от ума и напоказ. Доброта в границах "так принято". Вот так я это дело понимаю.

– Нет, старичок, тут я с тобой принципиально не согласен, – с грохотом поставив опустошённую стопку на стол, произнёс эгрегор на выдохе. Нагнал ладошкой воздуха в обожженный перцовкой рот, отдышался и повторил: – Категорически не согласен я с тобой, старичок. Чем это, скажи, доброта от ума хуже доброты от сердца?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});