Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп Раффи

— Софио, — спросила Пепело у старшей сестры, — этот господин надолго останется у нас?

— Не знаю, — холодно ответила Софио, — может, останется, а может, уедет. Кто его знает.

— Я бы так хотела, чтобы он остался навсегда, — улыбаясь сказала Попело. — А ты?

— Очень надо! На что он мне сдался? — ответила Софио, и презрительная гримаса исказила ее хорошенькое личико.

— Ведь какой красавчик!

— Ну и бери его себе! — ответила Софио пренебрежительно.

Молоденьким девушкам свойственно пренебрежением выражать свои первые чувства. Когда вы говорите деревенской красотке любезности и она отвечает грубостями или пощечиной, считайте ваши ухаживания принятыми. Этим и объясняется презрительное отношение Софио к Агаси. Мужественный сюниец уже обратил на себя внимание дочерей и невесток старой Кетеван, хотя он ни с кем не заговаривал и не обращал на женщин никакого внимания.

Между тем, жизнь в маленьком домике становилась все оживленное и веселее. Сыновья Кетеван, слуги в доме Бека, завершили работы в хлеву и маране[53] и по-домашнему расселись вокруг огня. Один из них просто грелся, с восторгом прислушиваясь к бульканью варева в котлах, второй блаженствовал, вдыхая аромат жарящихся фазанов, третий штопал свои порванные трехи, четвертый прочищал мелким песочком заржавленное ружье. Подле них сидели полуголые ребятишки — внуки Кетеван. Один лениво зевал, остальные тупо уставились иа кипящие котлы. Сверкало неяркое пламя костра, освещая картину первобытной жизни, своей простотой подчеркивающей все блага патриархального уклада.

Подперев рукой голову, Бек задумчиво откинулся на подушки и, казалось, не замечал ничего вокруг. Он мысленно перенесся в родные края. Вспомнил горькое детство, бедных родителей, все муки и горести, выпавшие на их долю. Пятнадцать лет на чужбине представлялись теперь неким сном, и он, словно пробудившись ото сна, стал припоминать безрадостные дни прошлого. Снова взял петицию епископов, меликов и старост и еще раз перечитал.

Агаси молча сидел на тахте. Внимание его привлекли невестки, которые месили в корыте тесто из кукурузной муки. Они скатывали шарики и, перемешав раскаленные угли, зарывали тесто в золу, где оно пеклось. То был принятый в этих краях способ хлебопечения, и он поразил Агаси. Он вспомнил белый, как бумага, тонко раскатанный лаваш своей родины, выпекаемый в тонирах. «Как они могут есть такой хлеб, — думал Агаси, — и вообще, как можно жить в таком доме?» Он перевел взгляд на единственный уютный уголок комнаты, где стояла тахта. Только здесь и было на что посмотреть. На стене висело в ряд старинное и новое оружие, пороховницы, кольчуги, персидские шлемы с железными вакасами, щиты, копья, секиры — сработанные грубо, на старинный лад. А рядом — современное оружие: сабли, пистолеты, ружья, лезгинские кинжалы — все роскошной выделки. Не были забыты и оленьи рога с серебряным покрытием, всевозможные чубуки, винные фляжки, изготовленные из красного и черного дерева, охотничьи роги — короче говоря, все, что составляло главное богатство хозяина.

На других стенах Агаси увидел предметы попроще — уздечки, седла, арканы, связанные друг с другом маленькие глиняные барабаны — дайры[54], на которых играли молоденькие невестки и девушки.

Давид Бек снова перечитал петицию и обратился к Агаси:

— Когда ты собирался ехать сюда, Фатали-хан был в Кафане или в другом месте?

— В Кафане его не было, — ответил Агаси, радуясь в душе расспросам Бека. — Тогда он со своим племенем перебрался на другой берег Аракса, чтобы провести лето в горах Карадага.

— Он, конечно, пробудет там до конца осени?

— Да, пока не промерзнет вода, пастухи не возвращаются с кочевья.

Последние слова обрадовали Давида Бека, и его лицо прояснилось. Он был охвачен воодушевлением, как человек, узнавший, что все обстоятельства благоприятствуют заветной цели.

Размышления его прервал донесшийся снаружи шум.

III

Со двора послышался собачий лай. Видимо, псы на кого-то напали. Сыновья старой Кетеван, Фридон и Нико, взяли дубинки и выбежали посмотреть, что случилось. Бешеный лай перемежался угрозами и бранью. Женщины тоже бросились было к двери, но на пороге в страхе отпрянули назад и подняли визг. В комнату с руганью ворвался мужчина гигантского роста, который крепко держал за уши большую овчарку, подняв ее на высоту своего роста. Широко раскрыв пасть и показывая белые клыки, собака рычала, скулила и могучими лапами царапала грудь великана, но не могла высвободиться из его рук.

— Впредь тебе наука, — приговаривал великан, — я оттаскал тебя за уши, чтобы ты не смел набрасываться на Баиндура!

Поступок гиганта, вначале наведший было ужас на домочадцев, теперь вызвал всеобщий хохот. Окружив Баиндура, все стали просить его отпустить пса и посчитать наказание достаточным. Верзила с силой отшвырнул зверя в сторону, и тот остался лежать неподвижно на полу. Потом в величественной позе стал возле пса и сказал:

— Вот так, негодяй, теперь будешь знать, как обращаться с князем Баиндуром! Сам персидский шах называл меня батман-клычем, а ты, мерзавец, с кем вздумал шутки шутить?..

Персидский шах за невиданную силу наградил князя Баиндура титулом «батман-клыч», что означало храбрец, носящий саблю весом в один батман[55]. Однако какое дело было несчастному псу до того, что этот верзила заслужил какой-то там титул у персидского шаха?

Видя, что собака не подает признаков жизни, князь оставил ее на полу и, подойдя к Беку, заговорил точно сам с собой:

— Каков хозяин, таковы и собаки: даже не нюхали слова вежливость…

Давид Бек, давно зная вздорный характер гостя, не только не обиделся на эти слова, но с юмором воспринял всю эту историю с невежливым псом. — Ты достаточно наказал этого негодника, князь, — сказал он и пригласил гостя сесть. — Теперь он поймет, как надо обращаться с батман-клычем персидского царя.

Лишь подойдя поближе к Беку, Баиндур заметил Агаси, который с удивлением смотрел на разыгравшуюся комедию.

— Этот откуда объявился? — спросил князь, с недоумением глядя на Агаси. — Должно быть, висельник какой-нибудь, уж непременно от виселицы спасся — порядочных людей в наши края нe заносит.

— Он мой земляк, — предупредил Давид Бек, боясь, как бы тот не устроил какой-нибудь скандал и с Агаси тоже.

— Готов отрезать себе пальцы, если он не с виселицы сбежал!

— Это смелый, толковый парень.

— То есть из тех, кто присвоил сандалии Иисуса Христа?..[56] По глазам видно. Не так ли? — Последний вопрос он адресовал самому Агаси.

Слова великана до такой степени оскорбили Агаси, что, несмотря на титул батман-клыч, данный персидским царем, он готов был вонзить кинжал в грудь князю и показать, что и с ним тоже шутки плохи. Но так как Давид Бек с уважением относился к этому человеку, Агаси сдержал гнев и ничего князю не ответил.

Баиндур сел рядом с Давидом на тахту. А домочадцы были заняты лежащим в обмороке псом. Один лил на него холодную воду, другой тянул за хвост, третий за ухо — одним словом, пускали в ход все известные им лечебные средства, чтобы привести собаку в чувство. Наконец, несчастный зверь встал и, пошатываясь, как пьяный, медленно побрел к двери, проклиная в душе батман-клыча персидского царя, столь жестоко обошедшегося с ним.

Батман-клыч персидского царя уже не обращал на пса никакого внимания, его взор был теперь прикован к кипящим котлам и мясу, поджаривающемуся на шампурах.

— Черт бы тебя побрал, Кетеван, — сказал он старухе, — что тут происходит в такой час, свадьба, а?

— Не видишь — у нашего хозяина гость, чего спрашиваешь? — огрызнулась старуха, продолжая возиться у очага.

— Я-то вижу, старая, что у вашего хозяина гость, — отвечал тот хрипло. — Вот только меня никогда не видят твои ослепшие глаза, когда я прихожу сюда.