Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп Раффи

— Эта сабля — самый драгоценный подарок, который я могу сделать тебе. Она принадлежала могущественному сюнийскому царю. Я вынес ее из сокровищницы Фатали-хана. Когда-то в руках отважного государя армян она защищала нашу родину. Пусть напомнит она тебе о печальном конце царской власти и вдохновит на подвиги. Ты должен возродить из пепла славу нашей родины, освободить этот несчастный край. Слова эти, Давид, я не выдумал, бог сам поведал мне их в одном видении. Я верю в твою судьбу, а ты обязан поверить в свое призвание.

При слове «видение» юноша подумал, что, быть может, с ним шутят, говоря о каких то видениях и, вероятно, лицо его выразило удивление, потому что Сюри прервала евнуха:

— О таких вещах лучше не говорить, в его возрасте этого не понимают, — сказала она Ахмеду по-арабски. — Когда настанет время, он сам все поймет.

— А теперь я желаю тебе доброго пути, — сказала госпожа и поцеловала Давида в лоб. — Повторяю, где бы ты ни был, если тебе понадобится помощь, если тебе будет грозить опасность, ты можешь не колеблясь обратиться ко мне, я всегда помогу тебе.

Юноша молча поцеловал ей руку, и несколько слезинок скатились на нее. Он попрощался и быстро вышел из шатра. Ахмед последовал за ним.

Сюри осталась в шатре одна. Сердце ее было сильно встревожено и опечалено. Словно родной ее брат отправлялся в чужие края, и она лишалась чего-то очень дорогого. Испытывая неизъяснимый подъем чувств, она опустилась на колени и обратила к праведному небу полные слез глаза. О чем она молилась — знает только бог. Но горячие слезы обильно смачивали ее бледное лицо, и она еще долго шептала что-то, пока последний удар молнии не осветил ночную темноту и ужасающий грохот не заглушил шаги удаляющегося юноши.

Буря грянула с еще большей силой.

Конец первой книги

-

КНИГА ВТОРАЯ

-

I

Мцхет, столица Грузии, в описываемое время был бедным поселком, примечательным лишь тем, что здесь находился великолепный собор Светицховели и проживал владыка страны, которого грузины считали своим царем, а персы своим вассальным князем — вали. Жалкие лачуги выступали на поверхности земли небольшими холмиками, похожими на земляные насыпи кротов, которые они оставляют перед входом в свои норы.

С высокой колокольни раздавался звон, братию сзывали на ужин. Вечерняя мгла сгущалась. Крестьяне пригоняли домой усталый рабочий скот, деревенские девушки уже перестали таскать воду с дальних родников, в хижинах зажигались огни.

Неожиданно в мертвую тишину городка ворвался шум, собаки залаяли на разные голоса. Вдали показались всадники, во весь опор мчавшиеся к поселку. Усталые борзые нехотя бежали следом за ними, всю группу окутывало облако пыли. У некоторых всадников на руках были соколы, видно, они возвращались с охоты. «Это господин…» — сказали друг другу несколько запоздалых крестьян и робко посторонились, давая всадникам дорогу.

Кавалькада направилась к полуразрушенной крепости, выстроенной в давние времена на возвышенности. Там находился дом «господина». Массивные ворота отворились, все въехали в крепость, проводили своего хозяина до его покоев, поклонились и ушли.

От отряда отделился молодой мужчина и поспешил к ущелью, где стоял уединенный домик.

— Тебя с полудня ждет какой-то человек, ага, — сказал слуга, когда его хозяин спешился.

— Кто такой? — спросил молодой человек, отдав слуге поводья, и велел прогуливать коня до тех пор, пока он не остынет, и только потом дать овса.

— Не знаю. Oн называет твое имя, говорит, из ваших краев, — ответил нелюбопытный слуга, которого больше занимал взмыленный копь, чем незнакомец, прибывший из страны его господина.

Молодой человек нетерпеливо вошел в единственное освещенное во всем доме помещение. Это была довольно просторная комната со стенами из сбитых в землю длинных кольев, которые были скреплены сплетенными прутьями и оштукатурены глиной. Потолок куполообразно поднимался вверх, оставляя в середине дыру наподобие ердика[47], откуда выходил скапливающийся здесь дым. Окон не было, их заменяла узкая дверца, скупо впускавшая днем солнечные лучи. Но, сказать по правде, комната вовсе не нуждалась в дневном свете: на полу было свалено несколько бревен, сведенные концы которых горели весь день, распространяя вокруг свет, тепло и удушливый дым. По ночам тоже обходились без свечи.

Присев у огня, приезжий грелся. Хоть и стояла ранняя весна, погода была очень холодная.

При виде хозяина гость встал и почтительно поклонился.

— Ты из каких мест? — спросил у него хозяин.

— Твой слуга из Татева, — ответил незнакомец смело и, подойдя ближе, добавил: — Я привез тебе письмо.

При слове Татев сердце хозяина сильно забилось, но он скрыл свое волнение и сказал:

— Дай мне его.

Гость снял с головы огромную меховую шапку, вытащил из подкладки два больших конверта и протянул молодому человеку.

Вокруг огня на полу была разбросана мягкая сухая трава, а на ней расстелены циновки. В стороне вдоль стены тянулась изготовленная из простых некрашеных досок длинная тахта, на которую был накинут персидский ковер и разбросаны подушки, сшитые из пестрых шелковых тканей. Это был единственный уютный уголок во всей комнате, убранный с некоторым вкусом и претензией на роскошь. На стене, над тахтой, также висел персидский ковер. Он был обвешан разного рода оружием, военными и охотничьими принадлежностями. Хозяин дома сел, поджав под себя ноги, на тахту, велел слуге отвести нарочного на конюшню, а сам распечатал одно из писем и принялся читать при свете костра.

Прежде всего он обратил внимание на подписи. Множество имен, возле которых стояло по печати, придавало письму скорее вид петиции. Первой была крупная печать настоятеля Татевского монастыря и одновременно предводителя всей Кафанской епархии архиепископа Нерсеса. Далее шли печати епископов и архимандритов, а после — разных князей, меликов и старост Сюнийского края. Многих молодой человек знал лично, о других только слыхал. Письмо начиналось с благословений и описывало печальную картину этого края, жестокость магометан, насилия ханов, непрекращающееся истребление населения, угоны в плен людей — все это было написано кровью сердца, со слезами и глубокой скорбью.

«Переполнилась чаша терпения, — говорилось в конце письма. — На нашем челе не оставили и следа чести. Наших жен и детей насилуют у нас на глазах, и мы терпим. Монастыри и церкви превращают в хлев для скота, церковные реликвии похищают и вешают собакам на шею — и мы не смеем пикнуть. Детей забирают и продают в рабство — и мы не можем этому помешать… Заработанное нами отбирают, оставляют нас голодными — и мы не можем пожаловаться. Никто не слышит нашего голоса, никто не утирает наших слез. Остались на небе — бог, а на земле — ты, Давид Бек. Последняя мольба изнемогающей родины направлена к тебе. Прислушайся к ней, протяни ей руку! Родина, та, что вскормила тебя и даровала жизнь, ждет твоей помощи. На тебя уповает народ. Твоя могучая десница спасет его. Такова и воля господа нашего Иисуса Христа. Другого пути нет. Мы испробовали все, мы пустили в ход все средства, но не смогли смягчить жестокости насильников. Бремя рабства с каждым днем становится все тяжелее. Ныне народ дал обет — либо разом погибнуть и исчезнуть с лица земли, либо окончательно сбросить иго мусульман. Но ему нужна сильная, опытная рука. Волею провидения то должна быть твоя рука. Люди как один станут под твои знамена, чтобы очистить страну от мусульманской нечисти. Все уже готово — ждем только твоего сигнала. Спеши, Давид Бек, народ и церковь призывают тебя, они желают получить свободу из твоих рук…»