Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

class="p1">Потом, когда тени дотянулись до воды, изрезав сразу потускневший берег, он разглядел, наконец, вахтенного с «Черноморки». Тот неторопливо, вразвалку, шел по причалу к шхуне. «Скорее же, скорей!» — мысленно подгонял его Колька. На полпути вахтенный повстречал кого-то из дружков, они остановились, закуривая и судача. Колька едва не заскрипел зубами.

Сирена проворчала коротко и хрипло. И сразу же заглохли удары «баб». Чей-то голос, усталый и в то же время повеселевший, прозвучал над причалом:

— Шабаш!

Матросы, теперь уже с откровенной ленцой, подбирали слабину тросов, накладывали стопора на зубчатки лебедок. Отмывая руки песком, шкипер спросил у них:

— Придете? — и кивнул на афишу.

— Ясное дело.

— Послушаем…

— То-то, — с напускной строгостью заключил старик. — Только того… побрейтесь там, приоденьтесь — чтобы при полном параде! Не на обрыв идете гулянки гулять — в театр.

— Ладно, — лениво соглашались матросы, — не посрамим «Черноморку»…

Дома Колька вымылся, достал из комода чистую рубаху. Старательно расчесал перед зеркалом волосы. Мать, наблюдавшая за ним, осторожно и как-то виновато поинтересовалась:

— Петь-то будет… она?

— Кто — она? — будто не понял Колька.

— Ну… которая прибегала тогда? Племянница учителева?

— Ага, — нарочито равнодушно ответил он. — Вы с отцом тоже приходите. Хорошо поет.

— Может, и соберемся, — неопределенно вздохнула мать. Она хотела еще что-то спросить или сказать, но сморщилась и бесшумно вышла из комнаты.

Наскоро поужинав, Колька направился к зданию клуба, чтобы успеть занять место в зале поближе к сцене. Народу ожидалось множество: афиши они с Иволгиным повесили не только у причала, но и у клуба, и возле базарчика. Подобные концерты в Стожарске случались не часто: актеры почему-то объезжали стороной рыбачий городок. Кто же пропустит поэтому праздничный вечер, усидит дома! Разве что немощный или бессердечный. А таких, по Колькиному убеждению, быть не могло. Он искренне верил, что послушать Елену соберется весь город.

И не ошибся. Изо всех улочек двигались к клубу рыбаки — принаряженные, торжественные. Шли поодиночке, нарами, целыми семьями. Вваливались в зал, рассаживались, заводили неторопливые, обстоятельные разговоры… В открытые окна просачивались сумерки. Света еще не зажигали: электростанция в Стожарске начинала работать с наступлении темноты. В зале пахло пустотой, паутиной, прокуренными стенами. Из-под занавеса зябко тянуло прокисшим холодком… На стенах висели старые лозунги. В середине июня они все еще призывали рыбаков успешно завершить весеннюю путину.

Запущенность клуба не удивляла Кольку. Шумно и оживленно здесь бывало лишь зимой, когда шаланды и баркасы отлеживались на песке, а ловецкие бригады коротали скучные месяцы. Тогда в клубе стучали костяшки домино, до полуночи не смолкали разговоры, и рыбаки, озираясь по сторонам, втихомолку дымили крутым, въедливым самосадом. Летом же бригады дневали и ночевали в море — до клуба ли было! Даже молодежь редко заглядывала сюда: парни и девушки предпочитали проводить летние вечера на Очаковской, в скверах или все на том же обрыве.

Неуютность клуба, однако, не смущала рыбаков. В темноте зала беспрерывно слышался раскатистый хохот, острые, озорные шутки… В проемах окон уже затеплились сизоватые звезды, когда зажегся, наконец, свет. И тотчас же приблизились потолки, которые терялись до этого где-то во мраке, и весь зал как-то сразу стал теснее, обжитее. Люди оглядывались, раскланивались друг с другом, перебрасывались приветствиями. Колька увидел Иволгина, помахал ему, но тот его не заметил и уселся в конце зала, в дальнем ряду. Потом появились отец с матерью — их позвать Колька даже не попытался: знал, что отцу уготовано место среди шкиперов и бригадиров.

Клуб наполнялся. Уже не хватало мест, кое-где спорили из-за них, требовали потесниться. Парни устраивались на подоконниках, девушки стайками жались к стенам. Рядом с Колькой неожиданно оказалась Люська. Она с трудом втиснулась между сидящими и, сдавленная теснотой, прижалась к его плечу.

— Твоя знакомая будет петь? Да? — спросила она вкрадчиво, стараясь заглянуть ему в глаза. Люська была в новой шелковой блузке, крупные бусы окаймляли смуглую нежную шею. Она поводила бровями, улыбалась — тогда отраженный свет таинственно оживал на ее влажных, налитых губах. «Красивая», — невольно подумал Колька.

— Ты почему же одна? Петро где?

Люська укоризненно взглянула на него, потускнела.

— Смена у него, — ответила вяло, — обещался прийти к концу. — И насмешливо-грустно добавила: — Для важного разговора.

Она умолкла, ушла в себя. Сидела не шевелясь, теребила цветастую новую косынку. Но потом, когда Колька нечаянно коснулся ее локтя, снова оживилась. Придвинулась к нему и, играя глазами, зашептала, чтобы не расслышали соседи:

— А ты мне нынче приснился… Будто гуляла я в лугах за Раскопанкой, плакучую песню искала. И повстречала тебя…

Люська шептала горячо, мечтательно, захваченная смыслом того, о чем говорила. А Колька, слушая ее, ощущал какую-то виноватую неловкость. Выручил его занавес: он вздрогнул и медленно раздвинулся. В зале погасли лампы. Волнистый гул прокатился по рядам и начал стремительно угасать, глохнуть. В клубе воцарилась тишина. Примолкшие люди смотрели на сцену выжидающе, жадно, точно боялись пропустить какое-то чудо.

Елена вышла в длинном белом платье, с приколотым к нему бледно-розовым цветком пиона. Гладко зачесанные и собранные волосы придавали ей ту неприметную мягкую строгость, которая и создает, по сути, истинную русскую красоту. Вся она была какая-то весенняя, песенная — и это сразу же передалось залу. Рыбаки одобрительно зашумели, захлопали. Елена слегка поклонилась, улыбнулась и неожиданно просто, доверительно, словно находилась в узком кругу друзей, скорее призналась, нежели объявила:

— Я буду вам петь, а тетя Аня аккомпанировать.

Она произнесла фразу естественно, немного смущенно — и это окончательно пленило зрителей: они грохнули аплодисментами. Оброненное «тетя Аня» как бы разрушило преграду между ними и сценой, сблизило с актрисой, поведав, что на сцене сейчас не случайная заезжая прима, чужая и непонятная, а своя, стожарская, живущая рядом, дочка, как говорил шкипер «Черноморки». Эта знает, чем пахнет камбала! И потому в. откровенные, старательно-громкие аплодисменты рыбаков ворвалось неприкрытое дружелюбие: «Мол, пой, девонька, не стесняйся… Утри им нос!» Кому им — вряд ли кто-нибудь объяснил. Может быть, тем далеким артистам, что из года в год проезжали мимо Стожарска.

Анна Сергеевна появилась из-за кулис разрумянившаяся, взволнованная. Торопливо прошла к роялю и, уже усевшись, начала раскланиваться со знакомыми из первых рядов; Те отвечали ей, и это лишь усиливало в зале настроение взаимной близости, задушевности, сердечной простоты… Выждав, пока зрители немного угомонились, Елена полуобернулась к роялю и кивнула Анне Сергеевне. Первые аккорды пригвоздили тишину.

Елена запела. Мелодия поднялась над затаившимися рядами, в какой-то короткий миг проникла в самые отдаленные уголки зала, заполнила их. Потом она начала нарастать, плотнеть, неотвратимо надвигаясь на зал —