Не измени себе - Валерий Брумель

В отличие от некоторых, он со мной не лицемерил, не говорил, что снова будет все прекрасно, он просто общался со мной. Естественно - как будто ничего не случилось... Именно в этом я больше всего и нуждался.

И все же надежда во мне жила. Тайная и стыдливая. Надежда, что мой кошмар вдруг, как плохой сон, в один прекрасный день оборвется...

Продолжая, точно гирю, таскать на поврежденной ноге аппарат Шамшурина, я однажды на одном из больных увидел совершенно иную конструкцию. Спицы были пропущены через кость крест-накрест (а не как у меня - параллельно), скреплены кольцами и стержнями (а не дугами), но самое главное - в отличие от меня больной наступал в этом аппарате на ногу. От него я узнал, что в порядке эксперимента ему поставили аппарат того самого периферийного врача из Сибири, у которого украл первый вариант Шамшурин. Меня поразило: как можно так быстро после операции наступать на больную ногу?

Минул еще месяц.

Однажды жена не пришла два дня подряд. Как только она явилась, я спросил:

- В чем дело?

Спросил зло и подозрительно. От полугода бесплодного пребывания в больнице нервы начали пошаливать. У Людмилы тоже.

Помолчав, она раздраженно ответила:

- Конец месяца, много работы, просили оставаться... И вообще мне нужны деньги!

- Сколько?

- Четыреста рублей.

- Зачем? Неделю назад ты получила мою стипендию.

- Получила, - холодно подтвердила супруга. - Теперь ее нет.

Сдерживая себя, я молчал. Я понимал, что высказать ей все нужно как можно мягче. Иначе выйдет скандал.

- Пойми, - наконец проговорил я. - Со мной ничего не ясно. Нога гниет, не срастается - неизвестно, сколько еще лет я проваляюсь по больницам. Два года, три, четыре... Точно известно одно - государственную стипендию мне все время платить не будут. О том, на что мы станем жить дальше, надо подумать сейчас. Я мельком глянул на супругу, она напряглась точно струна. - Деньги у нас пока есть, но ты...

- Что я? - сразу перебила меня жена.

- А ты тратишь в месяц по семьсот, восемьсот рублей. Если бы ты постаралась...

- Нет! - закричала Людмила. - Старайся сам! Слышишь - сам! А мне надоело! Я себе кофты, несчастной кофты купить не могу!

Я прикрыл глаза.

- Не устраивай сцен. Всяких кофт я тебе навез целый шкаф. - И добавил: Ты сейчас кричишь, а я тебе не верю.

- И не надо! - Людмила буквально затряслась. - Мне давно от тебя ничего не надо! Ни твоих денег, ни тебя самого, ничего! Освободи меня только от всего! Освободи! - И выбежала из палаты.

И пропала на полтора месяца...

К этому времени в институт положили известного физика-теоретика. Он тоже угодил в тяжелую автокатастрофу. Навестить его приехал сам министр здравоохранения. Попутно он посетил и мою палату. Его сопровождала целая свита, в ее числе находились Зайцев, Колман, Шамшурин, Грекова. Министр ласково тронул меня за плечо.

- Ну как поживаете?

Зайцев ответил:

- У него все по плану. Идет восстановительный процесс.

- Это хорошо, - улыбнулся министр. - Отрадно.

- Температура почти нормальная, - вновь сказали за меня. - Ходит пока на костылях.

- Позвольте! - наконец вставил я. - Что значит - пока? По-моему, я на них всю жизнь ходить буду!

- Он преувеличивает, - быстро проговорил Зайцев.

- А действительно, - живо спросил министр, - отчего вам так кажется?

Я пояснил:

- Прошло семь с половиной месяцев - никакого результата. Что еще может казаться? Поглядите. - Я указал министру на свои свищи. - Гной!

- У вас не простой случай, - сказал Зайцев.

Грекова улыбнулась министру:

- Мы ждем, когда у него закроется остеомиелит. - Мне она укоризненно сказала: - Вы не хотите понять, что при остром воспалении кости нельзя производить никаких хирургических операций. Это во всех учебниках написано!

- А если остеомиелит у меня вообще не прекратится? - спросил я.

- Прекратится, - заверил Зайцев. - Уж мне-то вы должны верить.

Министр задал мне вопрос:

- А что бы вы сами хотели?

- Не знаю... В Прибалтике, я слышал, какой-то травматолог изобрел особый гвоздь. Потом, говорят, существует врач в Сибири. Я думаю, что мне нужен совершенно иной способ лечения.

- Да как вы можете! - возмущенно прервал меня Зайцев. - После того, что мы для вас сделали, вы предлагаете нашему институту, у которого в штате двадцать два профессора, пригласить на консилиум лекарей с периферии! Вот, - он протянул мне какой-то стержень. - Вот ваш гвоздь! Это же только для собак годится! А что касается врача из Сибири, то в вашем случае его аппарат неприменим! Мы вам поставили другой и считаем его более уместным!

Под напором Зайцева я несколько оробел, но все же нашел в себе силы повторить:

- И все-таки я прошу.

Министр поморщился в сторону Зайцева.

- Соберите консилиум! Сделайте все, как он просит.

Директор института кивнул.

Консилиум действительно собрался. Трое московских профессоров пришли к выводу: чтобы остеомиелит прекратился, надо укоротить кость сантиметра на три.

Совершенно неожиданно для самого себя я спросил!

- А как же тогда прыгать?

Консилиум откровенно расхохотался. Я сообразил, что сморозил глупость.

- Я хотел сказать, как же я буду ходить?

- Как все люди. Только чуть прихрамывать.

- С палочкой?

- Это уж как захотите!

Во рту стало сухо. Остаться на всю жизнь хромым? Мне, самому прыгучему человеку на свете!

- Я подумаю, - произнес я. - Можно?

- Разумеется. Только недолго.

От укорочения ноги я отказался. Во-первых, было известно, к чему зачастую приводят подобные операции: отрубают три сантиметра кости - остеомиелит не прекращается; затем еще два - тот же результат; снова три - нога продолжает гнить. В сумме ее усекают на восемь-десять сантиметров, а толку никакого. Во-вторых, интуиция подсказывала, что придет время, когда найдется настоящий мастер своего дела, а вместе с ним и другой способ моего излечения.

Однажды из окна палаты я увидел своего тренера и обрадованно поскакал на одной ноге по коридору ему навстречу.

- Ко мне?

По растерянному лицу Скачкова понял, что - нет. Скачков не сумел соврать.

- Я, собственно, к Лагунову. Он связки потянул. А к тебе, вообще, тоже хотел...

Лагунов был его новый ученик, на три года моложе меня. Я замолк.

- Ну как ты? - настороженно проговорил он.

- Все так же.

- Да-а... А я, понимаешь, с командой замотался.

- Ну, мне идти, - сказал я. - До свидания.

- Я еще зайду, - пообещал Скачков.

На костылях я поковылял в палату. Он меня окликнул. Я остановился.

- Давай поговорим откровенно.

- Зачем? - спросил я. - Все и так ясно. Не можете же вы столько времени ходить сюда и рассказывать всем сказки, что Буслаев снова запрыгает?

Скачков некоторое время глядел себе под ноги.

- Я тебе в аспирантуру помогу устроиться. Хочешь?

Чтоб окончательно его не расстраивать, я отозвался:

- Хочу.

- Ну, вот и хорошо, - повеселел он. - А я еще приду. Выкрою время и приду.

Я глянул ему вслед. "Не придет!"

И он больше не пришел.

Супруга моя наконец явилась... Не оправдываясь, она объявила, что уезжала в длительную командировку, а если я думаю...

- Я уже ничего не думаю, - перебил я ее.

Людмила опешила:

- Почему?

Я спокойно ответил:

- Так лучше.

Она заплакала. Теперь уже тихо, искренне. На нее подействовало, что я так безропотно воспринял ее долгое отсутствие... Людмила вновь стала каждый день ходить в больницу, наши взаимоотношения вроде бы опять наладились...

Я никогда не читал так много газет, как в этот период. Одна за другой начали давать ток атомные электростанции, ежедневно вступали в строй два-три новых промышленных объекта, создавались автоматизированные блюминги по производительности в два раза выше зарубежных, на орбиту выводился очередной космический корабль - теперь уже трехместный, с В. Комаровым, К. Феоктистовым и Б. Егоровым. Я вдруг остро ощутил оторванность от прежнего мира, неприятную опустошенность.

Странно, но за собой я стал наблюдать как бы со стороны. Все самое привычное ранее вдруг стало приобретать ценность. Прежде всего люди. Кислов, "Воробей" оставались самыми верными. Но они не несли всех тягот, которые претерпевала Людмила вот уже на протяжении восьми месяцев. Именно она - я вдруг остро ощутил это - осталась самым близким для меня человеком. Со скандалами, капризами, прихотями, но единственным. Ее жалость ко мне - то, что я раньше посчитал бы оскорбительным, - превратилась для меня в ту соломинку, за которую цепляется каждый утопающий...

Однажды ночью, лежа на своей больничной койке, я подумал: "Пропади они пропадом - эти деньги! Выла бы только она!"

Но вслух я ей этого не сказал. До сих пор не знаю, напрасно, нет?

КАЛИННИКОВ

Радость всегда изменяет. Заботы - никогда. Видимо, на роду мне было написано испытывать минуты счастья лишь в поездах, один на один с собой. Но только я выходил из вагона, на меня наваливалась куча неприятностей.