Изгнанник - Лариса Петровичева

– Ваша неусыпность, можно вас на два слова?

Хельга ойкнула у него за спиной. Шани обернулся и увидел ее величество Анни. Без охраны, одетая, как и невестка, в траур и спрятавшая седые кудри под черное кружево накидки, она приблизилась к Шани, словно хищная птица.

– Я всегда к вашим услугам, ваше величество, – поклонился Шани. Кажется, вся королевская семья решила без обиняков высказать ему свое неудовольствие. Похоже, он был не так уж неправ, когда советовал Симушу занимать очередь за всеми желающими проучить и расквитаться.

Впрочем, это неудивительно. Видит Бог, ситуация с внезапно найденным наследником стоит того, чтобы устроить мужу невиданную истерику. А государыня хорошо держится.

– Невольно я услышала ваш давешний разговор с моим мужем и сыном, – с достоинством произнесла Анни, – и хотела бы узнать, правда ли то, что сказал Миклуш.

Сейчас она выглядела очень старой и очень несчастной. Будущее выходило для нее слишком неопределенным. Шани взял государыню за руку и слегка сжал сухие холодные пальцы.

– Не знаю, ваше величество, – сказал он искренне. – Я не помню ни своего дома, ни своих родителей. Как бы то ни было, вам не о чем беспокоиться. Я всегда останусь верным и преданным другом и вашему сыну, и вам. Мне не нужна эта корона.

Анни поджала губы, словно не поверила ни единому его слову.

– Хорошо, молодой человек, – сдержанно проронила она. – Пожалуй, в этот раз вы смогли меня убедить.

И пошла прочь – прямая, черная, похожая на огромную птицу.

Глава 7

Две равноуважаемых семьи

– Это никуда не годится, – сказал Шани и положил перед драматургом исчерканную красным рукопись. – Никуда.

Драматург насупился и гордо вскинул голову. Весь его вид говорил о том, что великий Дрегиль, самый лучший столичный трагик, любит вольнодумно порассуждать о свободе личности, не совсем понимая, что не всякий, кто кричит про свободу, – личность, да и сама по себе свобода положена далеко не всем. В новой пьесе об охоте на ведьм он довольно резко прошелся и по колдовству, и по ересям и еретикам, и едва на персону государя не посягнул. Шани хотел было добавить, что прежний декан за такие писюльки живо бы погнал бумагомарателя пинками на костер, да еще бы и чад с домочадцами прихватил, чтоб ересь не распространялась, но промолчал. Люди искусства – они же как дети, неразумны и обидчивы. С ними надо быть мягким, добрым и понимающим – разумеется, насколько это возможно для дубиноголового душителя свободы, каким Шани представляла вся столичная вольнодумная интеллигенция.

Когда армия Заступника отбыла на юг и в столице воцарились мир и спокойствие, Шани смог наконец приступить к деканским обязанностям. Читая сводки охранного управления, он нарадоваться не мог на свой замысел. На завоевание святыни отправились самые отчаянные и сумасбродные головы, и теперь никто не устраивал дуэлей за искоса брошенный взгляд, не разносил в щепки бордели, пускаясь в загул, и не обрезал бороды ростовщикам, которые отчего-то не желали давать деньги в долг, а потом благополучно о них забывать. В храмах служились напутственные молебны с просьбами облегчить рыцарям Неба дорогу, а податные сословия, кряхтя, лезли в кошельки и вынимали монеты – министр финансов ввел новый налог на содержание священного войска, по счастью не слишком обременительный.

Но в общем и целом дела вошли в привычную колею. Несчастные случаи больше не преследовали государя, и Шани вернулся к своему обычному образу жизни, тихому, спокойному и почти затворническому. Он по-прежнему вел занятия в академиуме, допрашивал ведьм и еретиков, определяя степень их вины и наказания, покупал новые книги в свою библиотеку – словом, не делал ровным счетом ничего предосудительного, однако надежные люди из разных слоев общества докладывали, что о персоне декана инквизиции ходят очень занимательные разговоры. Девушку, с которой Шани появился на балу Встречи зимы, в тот же день определили к нему в любовницы, с уточнением, что это всего лишь одна из множества фавориток, которых к началу календарной весны народ насчитал уже около десятка. Размеры его финансовых сбережений людские языки увеличили настолько, что декан инквизиции превзошел в этом смысле всех сулифатских шейхов. И разумеется, теперь он не был безвестным байстрюком невнятного происхождения: слова государя, сказанные принцу, разлетелись по всей столице и приукрасились до того, что Луша специально отправили на войну, чтобы спокойно переписать указ о престолонаследии и надеть корону на нового члена государевой фамилии. Такое решение владыки, кстати говоря, пришлось жителям столицы по вкусу.

Драматург Дрегиль, в частности, был свято уверен в том, что Шани спихнул брата в поход и примеряет владыческий венец втихаря. Об этом декану донесли не далее как вчера.

– И что вы предлагаете? – заносчиво спросил Дрегиль. – Изуродовать пьесу? Полностью изменить авторский замысел? Раздавить самую суть моего таланта?

– Знаете, нарисовать на мосту срамной уд – это еще не талант, – поддел его Шани. Весной Дрегиль отличился тем, что вместе с товарищем изобразил на разводном мосту через реку Шашунку помянутый выше орган, причем во всех анатомических подробностях. Стоило мосту поднять крылья, как занимательная картина оказывалась напротив окон госпожи Фехель, которая отвергла чувства драматурга: наверно, для того, чтоб гордячка воочию видела то, чего лишилась, и с досады кусала локти до старости. – И, раз уж на то пошло, то в этой пьесе, – он положил ладонь на рукопись и жестко произнес: – Таланта не видно. Замысел вторичен, рифмы плохи. И поверьте мне как специалисту – ведьм ловят совсем не так. Над вами смеяться будут.

На Дрегиля было жалко смотреть. Он кусал губы и готов был совершенно не по-мужски разрыдаться.

– Вы не понимаете, – произнес он хорошо поставленным трагическим голосом. – Все это чушь: рифмы, образы… Важна самая суть, которая поразит зрителя. Я знаю, как достать из их сердец то, что они таят от света.

«Только не смеяться», – подумал Шани и произнес:

– А когда в первом акте со сцены в зал летят портянки – это, простите, из сердец вынуто? И таится от света?

– Ваша неусыпность, – подал голос режиссер и хозяин театра, который сидел чуть поодаль и до этого момента молчал и слушал. – Но что же нам тогда делать? На античные пьесы публика уже не идет. Никому не хочется в сотый раз смотреть, как неистовая Оранда зарубает языческого князя. Я и сам вижу, что наш Дрегиль бездарь та еще, – драматург вскочил и, задыхаясь от гнева, хотел было разразиться проклятиями, но режиссер со свирепым выражением лица показал ему кулак. – Сядь и сиди. Не можешь написать как следует, так послушай. Ваша неусыпность, что вы посоветуете? Актерам не плачено с прошлого месяца, Дрегиль уже обещал им пьесу, и в противном случае они просто разбегутся и разорят меня. Как быть?

И будто бы невзначай он провел рукой по довольно увесистому кошельку на поясе. Дескать, возьми денег, добрый человек, а мы уж тут разберемся и с рифмами, и с портянками. Шани сделал вид, что не заметил его жеста, и спросил:

– Дрегиль, да зачем вы лезете в политику? Знаете прекрасно, что я эти ваши измышления зарублю на корню, а все туда же. Напишите о любви, о страданиях, люди поймут вас гораздо лучше, чем вот это, – Шани перевернул несколько страниц рукописи и прочел навскидку: – «Все душат нашу волю, и слова не дают, а кто захочет правды, того на костер ведут?» И не в рифму, и не складно. И неправда, раз уж на то пошло.

Пьеса была полна подобных перлов. Режиссер басовито захохотал. Дрегиль вконец разобиделся и отобрал рукопись, видимо опасаясь, что ее в итоге определят в отхожее место.

– О любви? – выдавил он. – И что нового можно сказать о любви? Сплошные напластования пошлости и банальщины. Все, что можно, давно сказали античные авторы, а античности народ уже полными ложками поел. Или вы можете подарить мне сюжет?

Шани улыбнулся и потер переносицу, вспоминая: детство, родительский дом, толстая бумажная книга с картинками и голос матери… Картинка оживает, и девушка в белом платье выходит на балкон, а над ней светит полная луна, заливая цветущий сад расплавленным серебром. Девушку ждут…

– Отчего же нет? – сказал он. – Могу. Начать можно примерно так: «Две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролитья».

Режиссер и драматург посмотрели на Шани с одинаково ошалелым выражением, от удивления вылупив глаза и раскрыв рты. Дрегиль слепо шарил в поясной сумке, выискивая клочок бумаги и изгрызенное перо.

– «Друг друга любят дети главарей, но им судьба подстраивает козни, и гибель их у гробовых дверей кладет конец непримиримой розни», – продолжал Шани, с удовольствием наблюдая за эффектом, произведенным его «импровизацией». – Помилостивей к слабостям пера: грехи поэта, то есть ваши, дорогой Дрегиль, выправит игра… Юношу назовите, к примеру, Ромуш, а девушку Юлета. Они любят друг друга, а родители против. В конце пьесы юноша покончит с собой, а девушка умрет от горя. Например.