Хранитель забытых тайн - Кристи Филипс

— Доктор Донован.

От неожиданности Клер чуть не подпрыгнула на стуле. У распахнутой решетки стоял библиотекарь.

— А, это вы, мистер Пилфорд!

Она подавила в себе желание скрыть от его глаз и книгу, и свою тетрадку.

— Вы разве не слышали звонка, доктор Донован? Заканчивайте, прошу вас.

— Нет, не слышала. Неужели уже шесть часов?

— Да, уже шесть. Время закрываться. Не говоря уже о том, что мне пора пить чай.

— Разумеется, мистер Пилфорд.

— Будьте добры, поставьте книги туда, где вы их взяли.

— Да, мистер Пилфорд.

Библиотекарь выглядел достаточно безобидно, но в его манерах было столько холодной чопорности, что Клер сразу поняла: неповиновения здесь не потерпят. Довольно неохотно она закрыла дневник и поставила его обратно на верхнюю полку. Покинув библиотеку, Клер отправилась домой, обогнув здание с тыла и выйдя на Нью-корт через западные ворота.

И надо же такому случиться: в это же самое время именно через западные ворота как раз проходил Дерек Гудмен.

— Доктор Донован! — радостно окликнул он ее. Видно было, что ему приятно встретиться с ней еще раз.

— Добрый вечер, доктор Гудмен, — поклонилась она. Просидев в библиотеке несколько часов подряд без перерыва, Клер чувствовала себя так, словно он поймал ее на том, что она дремала и только что очнулась, словом, врасплох. Боже, а вдруг на голове у нее воронье гнездо — она знала за собой привычку о чем-нибудь думать и при этом накручивать на палец волосы.

— Ну, как дела?

— Отлично, — ответила она.

— Правда? — Он сощурил глаза и внимательно вгляделся ей в лицо. — А вот я в этом не уверен, ей-богу. У вас такой вид, будто вы просидели несколько часов в темном подвале, предаваясь каким-то скорбным думам. На лице написано, что Кембридж для вас не самое уютное место в мире.

— Нет-нет, у меня все хорошо, честное слово! — Она старалась говорить как можно искреннее.

— Кстати, сегодня хоть вечер у вас свободен?

Клер очень надеялась, что в течение дня ей звонил Эндрю Кент, но в эту минуту вряд ли было удобно проверять звонки на мобильнике, хотя ей до смерти хотелось это сделать. Впрочем, кто его знает, едва ли он ей звонил. Судя по опыту последних дней, шансов было мало.

— В общем-то, да.

— Такая красивая и такая одинокая, а ведь сегодня пятница. И вы хотите меня уверить, что у вас все хорошо?

— Я весь день работала в библиотеке Рена.

Дерек засмеялся.

— И это вы называете все хорошо? Вы же знаете поговорку: работа — не волк…

Клер улыбнулась.

— …в лес не убежит, — закончила она.

— Точно. И еще: от работы кони дохнут.

— Что-о?

— А вот пойдемте со мной, посидим где-нибудь в пабе за кружечкой пивка, я вам еще не такое расскажу про пользу работы.

— Прямо сейчас?

— А у вас что, есть теперь занятие поинтересней?

Дерек широко улыбнулся, и Клер снова почувствовала странную слабость в коленках.

Разумеется, занятия поинтересней у нее не было.

ГЛАВА 10

5 ноября 1672 года

Первые утренние звуки размыты, неотчетливы, утренний сон преображает их в странные образы: жужжанье рассерженных пчел, шум морского прибоя, треск поверженного ударом молнии и падающего дерева. Но, в конце концов, звуки реального мира все глубже, все настойчивей вторгаются в дремлющее сознание, и Анна поднимает голову от стола. Она заснула перед самым рассветом, опустив голову на раскрытый дневник; вероятно, как писала, так и задремала. Откуда-то снизу доносятся громкие голоса, слов не разобрать, но она слышит звонкий, требовательный голос матери и более низкие звуки терпеливых увещеваний миссис Уиллс. Анна уже знает, чем это кончится, и остается неподвижной, пока не убеждается, что не ошиблась: мать разражается длинным потоком слов, дверь ее спальни хлопает, и в замке с лязгом поворачивается ключ. Миссис Уиллс стоит на лестничной площадке снаружи, бессмысленно дергает круглую дверную ручку и, задыхаясь, бормочет проклятия… впрочем, довольно умеренные, злиться всерьез ей совесть не позволяет.

Анну не удивляет утренний шум и ссора домашних: такое бывает довольно часто. Она снимает покрывало с нетронутой постели и накидывает его поверх ночной рубашки. Ноябрьским утром прохладно даже в мансарде, куда стекается все тепло, поднимающееся из кухни, расположенной в цокольном этаже дома, и от полудюжины каминов на нижних этажах. Она быстро подходит к стоящему рядом со шкафом небольшому зеркалу. Прическа в беспорядке, волосы спутались, а на щеке чернильное пятно. Она слюнявит палец и трет его: толку мало. Бросив это занятие, Анна выходит из комнаты и спускается по лестнице, но по дороге останавливается этажом ниже и стучит в дверь спальни матери.

— Прочь! — кричит та за дверью.

Не зная, что делать, Анна опускает голову и молчит.

— Мама, это я, Анна.

— Сегодня утром я никого не принимаю.

«Но я же тебе не чужая, я твоя дочь», — хочется прокричать в ответ, но она смущенно молчит: не нужно, чтобы ее слышали внизу, да и бесполезно. Мать теперь не часто ее признает.

Шарлотта Дюфей Брискоу родилась в довольно состоятельной семье, обитавшей в Монпелье[18]. Девушка она была избалованная и своевольная, и ее тяга к знаниям, а также сердечная склонность к молодому врачу-англичанину, который учился в прославленном университете города, не только не встретили возражений со стороны родителей, но были одобрены… впрочем, они были уже немолоды, чтобы протестовать, да и порядком устали от ее капризов. После свадьбы она с мужем переехала жить в Париж, где у него открылась неплохая практика, в частности среди придворных английского королевского двора в изгнании. Да, когда-то Шарлотта тоже была врачом, и не менее искусным, чем ее муж, доктор Брискоу, несмотря на то, что у нее, как и у Анны, не было законного права заниматься врачеванием. Анна помнит эти годы во Франции, счастливые годы, но она тогда была ребенком и теперь понимает, что им в то время приходилось нелегко. После Анны Шарлотта родила еще троих, но все они умерли в младенческом возрасте, и последующий переезд в Лондон дался ей с трудом. По сравнению с Парижем Лондон показался ей грязным, скученным городишкой, жить в котором к тому же было весьма небезопасно. Потом нагрянула чума, за ней Большой лондонский пожар[19]. После 1666 года и Анна, и ее отец стали замечать, что Шарлотта стала какой-то рассеянной и забывчивой. Психическое заболевание прогрессировало, а уж после убийства отца здоровье матери совсем пошатнулось. Неожиданные и резкие смены настроения, необдуманные поступки следовали один за другим все чаще; порой она даже бывала жестокой с близкими. В редкие минуты, когда наступало улучшение, она была весела и добра, как котенок, с удовольствием рисовала в своей комнате или составляла букеты. Но порой, обманув бдительность домашних, она уходила из дому и подолгу бродила одна по улицам города. Добрые соседи нередко находили ее, заблудившуюся и растерянную, то на рынке, то в какой-нибудь аптеке и приводили домой. Но лондонцы ненавидели французов и вообще католиков, а это значит, что для француженки, особенно если она не вполне в своем уме, гулять по городу довольно опасно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});