Дорога в Средьземелье - Том Шиппи

В общем, Толкин попросту превратил эпитеты в топонимы, слова — в вещи, и более ничего.

Однако, зная современного читателя, придется учесть, что воссозданию древнего мира героических легенд мешает одно важное препятствие — героизм героев. Наше время уже не приемлет героев и склонно смотреть на них скорее иронически. Например, современный взгляд на «Беовульфа» очень точно отображен в романе Дж. Гарднера «Грендель» (1971)[159]. Толкин не хотел иронизировать над своими героями, но и пренебречь возможной реакцией современного читателя не мог. Выход из положения нашелся в лице Бильбо Бэггинса, хоббита, который представляет собой в мире героев чистый анахронизм и, по крайней мере вначале, играет ярко выраженную роль посредника между эпохами. Он воплощает и зачастую высказывает современные мнения, он страдает современными слабостями, его никогда не тянет мстить, он не мыслит себя героем, не может «ухнуть два раза филином и один раз совой», как предлагают ему гномы, посылая его на разведку, почти ничего не знает о Дикоземье и не может даже освежевать кролика, поскольку привык полагаться в таких делах на мясника. Однако в древнем мире находится местечко и для него, и в тексте есть намек на то, что все его усилия (равно как и наши) не могут полностью отделить его от прошлого.

Итак, его зовут Бэггинс, и живет он в Бэг–Энде[160]. Это название для Толкина имело личные, семейные ассоциации(136)[161]. Кроме того, это дословный перевод таблички, которую и теперь еще часто можно увидеть в конце небольших английских дорог: Cul–de–sac. Эти Cul–de–sacs одновременно смешны и способны довести до бешенства. Они не принадлежат ни одному языку, поскольку французы называют тупик impasse, а англичане — dead–end. Это словечко — Cul–de–sac — порождено снобизмом, так как снобы минувших времен смутно чувствовали, что английские слова со времен Нормандского завоевания звучат «как–то неблагородно» и что все французское или хотя бы офранцуженное куда изящнее. В соответствии с этим надпись Cul–de–sac — это особо потешный образец того, как проявлялось иногда английское классовое чувство, а Бэг–Энд(137) — рассерженный отпор этому «образцу» со стороны истинного англичанина. Что касается господина Бэггинса, то известно, что его главная слабость — попить чайку, каковой ритуал он совершает обычно каждый день ровно в четыре часа; однако ОСА указывает, что во многих сельских районах Англии любая неурочная еда, а в особенности чаепитие посреди дня, сопровождающееся «солидным угощением», называется baggins. ОСА предпочитает более «культурную» форму — bagging[162], однако Толкин знал, что те, кто использовал такие слова, как правило, последнее –g опускали (по крайней мере начиная с периода смешения, вызванного Завоеванием). Толкин наверняка обратил внимание на это слово, просматривая словарь У. Э. Хэйга «Глоссарий Хаддерсфильдского диалекта», к которому в 1928 году написал одобрительное предисловие; здесь рассматриваемое слово дано в форме baggin, bœggitiz. Итак, в начале «Хоббита» голова мистера Бэггинса, как и современное английское общество в понимании Толкина, набита всякой чепухой: хоббит гордится своей «прозаичностью», смотрит на все необычное свысока и ведет себя по отношению к внешнему миру почти агрессивно, — точь–в–точь типичный представитель среднего класса. Он всячески старается доказать, что он респектабельнее Тукков, хотя, по словам автора, не столько «богат», сколько «зажиточен». Если бы в его жизни не произошло изменений, Бильбо вполне мог бы уподобиться своим родственникам Саквилль–Бэггинсам — эти, конечно, демонстрируют полный разрыв с Бэг–Эндом тем, что называют его Cul–de–sac и добавили к своей фамилии французский суффикс –вилль! Однако сердце у Бильбо находится «там, где оно должно быть»[163] (опять–таки как и у современного английского общества в понимании Толкина). Он любит цветы, он гордится своим предком Волынщиком. Может быть, определение «свиреп как разъяренный дракон»[164] к нему не подходит, но он и не трус. В полном соответствии со своим именем, он щедр и основателен, хотя при этом, конечно же, простоват и старомоден. Поэтому он не вполне еще лишился пропуска в древний мир, но в то же время может выступать и в качестве представителя нашей эпохи. Он не претендует на героизм, но и циничная ирония ему не известна. Его можно назвать bourgeois («буржуа»). Именно поэтому Гэндальф превращает его в «грабителя» (burglar). Оба слова происходят из одного корня (burh — «город» или «дом со складом»), и, хотя по смыслу представляют собой вечные противоположности, это — противоположности одного уровня. Правда, к концу «Хоббита» Грабитель Бильбо, постоянно отирающийся среди героев, «вырастает» настолько, что уже и сам может именоваться без пяти минут героем(138).

Первые главы «Хоббита» черпают энергию из напряжения, которое возникает между древней и современной моделями поведения персонажей. Вначале «Хоббит» вообще очень напоминает сатиру на современные жизненные установки, причем некоторые, самые острые, выпады носят чисто стилистический характер и кроются в языке, которым говорит Бильбо: чем более привычным кажется для нас этот язык, тем больше он, если разобраться, напоминает окаменелость. «Доброе утро» в устах Бильбо — это уже не просто пожелание. Точнее, иногда это и впрямь пожелание, а иногда — объективное утверждение, или субъективное утверждение, или все сразу вместе взятое, а то и жест враждебности. «Сколько же у тебя этих твоих «Доброе утро»? — усмехнулся Гэндальф. — На этот раз оно, видимо, значит, что тебе не терпится отделаться от меня и что это утро не будет добрым до тех пор, пока я не уберусь подальше». «Что вы, что вы! Ни в коем случае!» — означает у хоббита «попал в самую точку», «уважаемый» вообще ничего не означает, а когда Бильбо говорит «прошу прощения», то уже не осознает, что чего–то просит и вовсе не считает, что «прощение» — вещь настолько ценная, чтобы о ней просить и ее добиваться. По сравнению с этим способом изъяснения принятые у гномов церемониальные приветствия — «К вашим услугам!», «Покорный слуга ваш и всех ваших близких!», «Да удлиняется вечно его борода!», «Да не выпадет никогда шерстка на его ногах!» — могут показаться чересчур помпезными, и при этом совсем необязательно произносить их искренне, но, по крайней мере, о чем–то здесь речь все–таки идет, это не просто семантические пустышки. Подобным же образом Бильбо, желая изъясняться по–деловому, прибегает к абстракциям — как будто лишь для того, чтобы дать рассказчику возможность выставить их напоказ:

«Кроме того, хотелось бы знать заранее, чем я, собственно, рискую, сколько получу на непредвиденные расходы и сколько это займет времени, а также, разумеется, размер вознаграждения». — На самом деле все это означало: «Что я с этого буду иметь и каковы мои шансы остаться живым?

Торин, при всей своей любви к длинным речам, говорит не о расчетах и прикидках, а о реальных вещах(139). Гномья песня, которая открывает «слет» гостей Бильбо, — о туманных горах, холодных и суровых, об арфах, ожерельях, филигранных изделиях, о бледном, зачарованном, давно утерянном золоте. Не удивительно, что хоббит «проникается любовью к прекрасным вещам, созданным искусными руками и не без волшебства, — любовью сильной и ревностной, какая всегда жила в сердцах у гномов». Итак, в первом столкновении «древности» и «современности» «древность» одерживает легкую победу — она кажется гораздо реальнее «современности», в точном смысле слова «реальный» (от латинского res — «вещь»).

Но рассказчик зорко следит за равновесием. В отличие от «Властелина Колец» его голос слышен в «Хоббите» весьма явственно. По этому поводу сказано было однажды, что тем самым рассказчик обеспечивает повествованию «очень твердые моральные рамки, соотносясь с которыми мы можем правильно судить о происходящем»[165]: дескать, эльфы — хорошие, гоблины — плохие, а гномы, орлы, драконы, люди и Беорн каждый по–своему размещаются где–то посерединке между двумя полюсами. Однако голос рассказчика не просто «устанавливает моральные рамки», он выполняет еще одну, более интересную роль — опрокидывает читательские ожидания. Любимые словечки рассказчика — «конечно же» и «разумеется». Однако за этими «конечно же» и «разумеется», как правило, следует что–нибудь не объясненное или непредсказуемое, например: «…с драконами, конечно же, именно так и следует разговаривать», или: «…разумеется, игра в загадки, вообще говоря, дело святое…», или: «Поговаривали… что когда–то давным–давно кто–то из Тукков женился на фее. Разумеется, все это чепуха…» Иногда такие и подобные этим ремарки несут в себе какую–то информацию. Чаще, однако, они создают впечатление, что за пределами рассказываемой истории кроется еще много всякой всячины и что события развиваются в согласии с правилами, на которые текст только слегка намекает, от чего они не перестают быть правилами. Эпитеты типа «легендарная Белладонна Тукк» или «сам великий Торин Дубощит» создают иллюзию исторической глубины, а утверждения типа «Какой же паук не возмутится, когда его называют лупоглазым» — иллюзию глубины опыта. Обиходные замечания в адрес мифологических существ — например, «Кошельки–то у троллей очень вредные» — смазывают картину повседневности и сдвигают опыт обыденный в сторону опыта магического, а вопросы вроде «Да и как прикажете себя вести, когда без всякого приглашения является к вам какой–то гном и вешает плащ у вас в прихожей?!» напоминают вопросы типа: «Вы уже перестали бить свою жену?» Возможно, ребенок может воспринять все это как своего рода спорт и получить от этого удовольствие. Взрослый же, по мере вчитывания, постепенно оказывается во власти древнего принципа, который гласит, что истина — в избыточности: чем больше ненужных деталей, тем больше проза похожа на жизнь. Главное, однако, в том, что на рассказчика возложена миссия выразить его отношение к архаически–героическим декорациям: он говорит о них вскользь, как ни в чем не бывало, более того — совершенно равнодушным тоном, благодаря чему успешно убаюкивает бдительность читателя. Рассказчик помогает пейзажу и персонажам героического мира, а также законам, по которым живет этот мир, преодолеть современные барьеры недоверия и даже — потенциально — презрения.