Дорога в Средьземелье - Том Шиппи

Это сочетание — «анахронизм плюс привычность» — несомненно, имеет некоторое отношение и к хоббитам. Когда Бильбо Бэггинс впервые предстает перед нами крупным планом, он «стоит у входа в свою нору и посасывает длинную деревянную трубку». Позже курение выступает уже не просто как характерный для хоббитов обычай, но поистине как их основная характеристика. «Это единственный вид искусства, который мы с полным основанием можем объявить своим собственным изобретением», — пишет Мерри. Однако что именно курят хоббиты, что кладут они в свои трубки? «Курительное зелье», или «лист», уверенно говорится в прологе к «Властелину Колец». Почему не сказать просто «табак» (tobacco) — ведь именно о табаке, по–видимому, идет здесь речь, и именно о нем говорится как о «разновидности растения Nicotiana»} А потому, что это слово прозвучало бы здесь неуместно. Оно заимствовано из некого неизвестного языка Карибского ареала через посредство испанского только после открытия Америки и достигло английского языка не раньше XVI столетия. Больше всего оно напоминает слова potato («картофель») и tomato («помидор»), тоже обозначающие новые в Европе растения, завезенные из дальних стран и принятые в Англии на ура; слова эти натурализовались очень быстро, но их чужеродность и сегодня бросается в глаза, прежде всего благодаря их фонетической структуре. Словосочетание «трубочное зелье» выдает желание Толкина во что бы то ни стало ввести в свой мир эту обычную примету английской современности, которая, как он знал, в древнем мире эльфов и троллей существовать никак не могла, и анахронизм которой, благодаря слову, звучащему так явно по–иностранному, как «табак» (tobacco), сразу бросился бы в глаза. В «Хоббите» Бильбо еще использует слово tobacco, а немного позже в устах Гэндальфа звучит и слово «помидоры» — tomatoes — но только в первом издании! Впоследствии «холодный цыпленок с помидорчиками» уступает место «холодному цыпленку и маринованным огурчикам»[157], и, таким образом, иностранный овощ оказывается за бортом. «Картофель», правда, остается, более того — это главная составляющая фирменного блюда Папаши Гэмги. Сын его тем не менее норовит ассимилировать слово и говорит не potatoes, a taters(131): это для английского уха несколько привычнее. В другом месте Толкин отмечает, что это слово было заимствовано разговорным валлийским из разговорного английского в форме tatws — так оно звучит гораздо более неразборчиво(132). Однако по большому счету сцена, в которой Сэм беседует с Голлумом про «клубни» — taters, представляет собой целый ворох анахронизмов. Хоббиты едят кроликов (Сэм называет их coneys), вздыхают по картошке («клубням», taters), и при этом табак («курительное зелье», pipeweed) у них весь вышел. Сэм предлагает Голлуму: давай, я приготовлю для тебя в будущем кое–что получше — «жареную рыбу с картошкой». Нет ничего более «английского»[158]! Но и ничего менее «древнеанглийского» тоже. Однако по отношению ко многим культурным границам хоббиты находятся по нашу сторону.

Итак, что касается связи хоббитов с кроликами, установить удается следующее. Вполне понятно, почему Толкин отвергал столь очевидную связь между теми и другими: он не хотел, чтобы читатели представляли себе хоббитов как этаких маленьких, пушистых, «славных» зверюшек (так феи в поздних английских сказках — обычно этакие невнятно — «хорошенькие» крошки). С другой стороны, если кролики обманом втерлись в теплую компанию лис, гусей и куриц, то и хоббиты незаконно затесались в ряд эльфов, гномов, орков и огров (ettens}, лингвистически аутентичный, хотя и фантастический. Можно пойти еще дальше и предположить, что отсутствие слова «кролик» в древних легендах делает его не просто «реконструированным словом», но «реконструированной вещью», — не исключено ведь, что кролики всегда были под рукой, просто их никто не замечал. Это точно такая же «экологическая ниша», как и та, что Толкин соорудил для хоббитов: «Народец они не очень приметный (курсив мой. — Т. Ш.), хотя весьма древний…» Непохоже, чтобы такая роль была уготована им ДО появления знаменательной фразы, появившейся в результате озарения («В земле была норка…» и так далее), непохоже и на то, чтобы этимология слова holbytla была Толкином выдумана заранее. Однако если оглянуться на эту фразу, то просто удивительно, с какой готовностью поддалась она дальнейшему развитию. Первая ее часть помогла хоббитам, с помощью формы holbytlan, бросить якорь в море истории и зацепиться там, а вторая дала им характеристику «изнутри» толкиновской прозы через анахронизмы, связанные с «кроличьей» аналогией. Такая внутренняя сложность, казалось бы, простенькой фразы могла быть результатом как предшествовавших ее появлению бессознательных размышлений, так и более поздних творческих поисков. Одним словом, как бы то ни было, хоббитам — и слову, и понятию — удалось обрести место одновременно и в древнеанглийском, и в современном английском языке. Снова grammarye!

РАЗРЫВ СВЯЗИ

Сказанное выше облегчает нам следующую задачу — объяснить, чем именно занимался Толкин, когда писал «Хоббита». Как до него Вальтер Скотт или Уильям Моррис, он ощущал опасное очарование архаического Севера, который, по осколкам и еле заметным следам, восстанавливало несколько поколений исследователей. Как и им, Толкину хотелось сочинить об этом мире что–то свое. Почему — понять нетрудно: ведь в законченном виде подлинных легенд древнего Севера почти не сохранилось. «Беовульф» или «Сага о Короле Хейдреке» стимулировали воображение, но не могли удовлетворить его. В результате Толкин, подделываясь в основном под скандинавскую «Старшую Эдду», создал что–то вроде «реконструированного мира» северных сказаний. Имена гномов — Торина со товарищи, — как и имя Гэндальфа, заимствованы из эддической песни «Пророчество Вельвы» (Vqluspá), где приводится так называемый «Список Гномов» — Dvergatal. Этим отрывком сейчас занимаются мало, считая его ригмарлем, то есть бессмысленным перечнем имен. Книга «Хоббит», однако, призвана как бы намекнуть на то, что этот бессмысленный список на самом деле — последнее блеклое воспоминание о чем–то некогда важном и великом, о какой–то древнескандинавской «Одиссее» с участием гномов. И пейзаж, на фоне которого действуют Гэндальф, Торин и остальные, тоже эддический: «бездорожный Мирквуд»(133) упоминается во многих песнях Эдды, а Туманные Горы взяты из поэмы «Поездка Сигнира». В этой поэме слуга Фрейра, посланный соблазнить дочку великана, мрачно говорит своему коню:

Myrct ег úti, mál qveð еc ocr faraúrig fiǫll yfirþyrsa þióð yfir;báðir við komomc, eða ocr baða tecrsá inn ámatki iǫtunn.

(«Снаружи мрак; наше дело — переехать через туманные горы, где живут племена орков(134); или мы оба вернемся живыми, или могучий великан возьмет себе нас обоих»(135).)

В общем, Толкин попросту превратил эпитеты в топонимы, слова — в вещи, и более ничего.

Однако, зная современного читателя, придется учесть, что воссозданию древнего мира героических легенд мешает одно важное препятствие — героизм героев. Наше время уже не приемлет героев и склонно смотреть на них скорее иронически. Например, современный взгляд на «Беовульфа» очень точно отображен в романе Дж. Гарднера «Грендель» (1971)[159]. Толкин не хотел иронизировать над своими героями, но и пренебречь возможной реакцией современного читателя не мог. Выход из положения нашелся в лице Бильбо Бэггинса, хоббита, который представляет собой в мире героев чистый анахронизм и, по крайней мере вначале, играет ярко выраженную роль посредника между эпохами. Он воплощает и зачастую высказывает современные мнения, он страдает современными слабостями, его никогда не тянет мстить, он не мыслит себя героем, не может «ухнуть два раза филином и один раз совой», как предлагают ему гномы, посылая его на разведку, почти ничего не знает о Дикоземье и не может даже освежевать кролика, поскольку привык полагаться в таких делах на мясника. Однако в древнем мире находится местечко и для него, и в тексте есть намек на то, что все его усилия (равно как и наши) не могут полностью отделить его от прошлого.

Итак, его зовут Бэггинс, и живет он в Бэг–Энде[160]. Это название для Толкина имело личные, семейные ассоциации(136)[161]. Кроме того, это дословный перевод таблички, которую и теперь еще часто можно увидеть в конце небольших английских дорог: Cul–de–sac. Эти Cul–de–sacs одновременно смешны и способны довести до бешенства. Они не принадлежат ни одному языку, поскольку французы называют тупик impasse, а англичане — dead–end. Это словечко — Cul–de–sac — порождено снобизмом, так как снобы минувших времен смутно чувствовали, что английские слова со времен Нормандского завоевания звучат «как–то неблагородно» и что все французское или хотя бы офранцуженное куда изящнее. В соответствии с этим надпись Cul–de–sac — это особо потешный образец того, как проявлялось иногда английское классовое чувство, а Бэг–Энд(137) — рассерженный отпор этому «образцу» со стороны истинного англичанина. Что касается господина Бэггинса, то известно, что его главная слабость — попить чайку, каковой ритуал он совершает обычно каждый день ровно в четыре часа; однако ОСА указывает, что во многих сельских районах Англии любая неурочная еда, а в особенности чаепитие посреди дня, сопровождающееся «солидным угощением», называется baggins. ОСА предпочитает более «культурную» форму — bagging[162], однако Толкин знал, что те, кто использовал такие слова, как правило, последнее –g опускали (по крайней мере начиная с периода смешения, вызванного Завоеванием). Толкин наверняка обратил внимание на это слово, просматривая словарь У. Э. Хэйга «Глоссарий Хаддерсфильдского диалекта», к которому в 1928 году написал одобрительное предисловие; здесь рассматриваемое слово дано в форме baggin, bœggitiz. Итак, в начале «Хоббита» голова мистера Бэггинса, как и современное английское общество в понимании Толкина, набита всякой чепухой: хоббит гордится своей «прозаичностью», смотрит на все необычное свысока и ведет себя по отношению к внешнему миру почти агрессивно, — точь–в–точь типичный представитель среднего класса. Он всячески старается доказать, что он респектабельнее Тукков, хотя, по словам автора, не столько «богат», сколько «зажиточен». Если бы в его жизни не произошло изменений, Бильбо вполне мог бы уподобиться своим родственникам Саквилль–Бэггинсам — эти, конечно, демонстрируют полный разрыв с Бэг–Эндом тем, что называют его Cul–de–sac и добавили к своей фамилии французский суффикс –вилль! Однако сердце у Бильбо находится «там, где оно должно быть»[163] (опять–таки как и у современного английского общества в понимании Толкина). Он любит цветы, он гордится своим предком Волынщиком. Может быть, определение «свиреп как разъяренный дракон»[164] к нему не подходит, но он и не трус. В полном соответствии со своим именем, он щедр и основателен, хотя при этом, конечно же, простоват и старомоден. Поэтому он не вполне еще лишился пропуска в древний мир, но в то же время может выступать и в качестве представителя нашей эпохи. Он не претендует на героизм, но и циничная ирония ему не известна. Его можно назвать bourgeois («буржуа»). Именно поэтому Гэндальф превращает его в «грабителя» (burglar). Оба слова происходят из одного корня (burh — «город» или «дом со складом»), и, хотя по смыслу представляют собой вечные противоположности, это — противоположности одного уровня. Правда, к концу «Хоббита» Грабитель Бильбо, постоянно отирающийся среди героев, «вырастает» настолько, что уже и сам может именоваться без пяти минут героем(138).