Ударная сила - Николай Горбачев

Кивнул Моренову: мол, что ж, начинайте, и, отойдя, сел на дальний у стены стул.

— А я думала, судить... — певуче сказала Милосердова, садясь возле стола, и морозные огоньки в глазах словно бы накалились. — А беседовать — пожалуйста!

Передвинулась, устраиваясь удобнее, положив черную театральную сумочку на колени, сомкнула на ней руки, потом открыто, с интересом взглянула сначала на Фурашова, потом на Моренова.

— Мы вот, Маргарита Алексеевна, — подбирая слова, проговорил замполит, — хотели бы знать, в каких вы отношениях с лейтенантом Гладышевым?

— С Гладышевым? — переспросила Милосердова, и веселые бесы заиграли в глазах. — В хороших!

— Я понимаю: в хороших... А вам известно, что он вчера был у вас и потом...

— Известно! Как же неизвестно, если был и в любви признавался? Добрый, сердечный мальчик!

— И... потом, прыгая с вашего балкона, сломал руку? Тоже известно?

— Ой! Глупый, глупый... — Искренняя жалость прозвучала в ее голосе, но тут же она деланно, как показалось Фурашову, рассмеялась, пальцы нервно вздрагивали на черной расшитой сумочке. — А вообще мужчиной надо становиться... закаляться!

Моренов мрачно насупился. Фурашов это видел боковым зрением: замполит прошел, сел за стол.

— Но вы понимаете, что эта связь...

— Я тоже закаляюсь, хоть и не мужчина. — Взгляд ее вновь стал холодно-далеким, вся она напружинилась на стуле, и только пальцы на сумочке все еще подрагивали, будто по ним пробегал ток. Заговорила с легкой раздумчивостью: — Да, тоже закаляюсь... Но, значит, его гнать? Гоню. И не виновата — в дверь бы его проводила... Милосердов тут ни при чем, не ему меня судить! Но мальчишка... Есть только один человек... Впрочем...

Так проникновенно, искренне прозвучали ее слова, что Фурашов, испытывая от них какое-то смутное и растревоженное чувство, глухо сказал:

— Мы не знаем, о чем вы, Маргарита Алексеевна, но...

Она быстро обернулась к нему.

— Знаете вы! Знаете все! — подхватила с какой-то радостью, скорее не возражая, а утверждая, с мягкой женственностью; глаза ее теперь увлажнились.

Моренов сидел, низко склонившись, опустив голову, сцепив между колен руки, веки прикрыты, морщина перерезала переносье. Фурашов подумал: «Доволен? Или осуждает?» И, вновь встретившись с глазами Милосердовой, Фурашов не выдержал взгляда, окончательно раздражаясь, сухо сказал:

— Меня не касаются ваши отношения с Гладышевым... Но часть особая. Военный городок... — И замолчал, осердившись на себя: к чему эти плоские, казенные слова?

Милосердова как-то разом вся угасла: поблекла, потускнела.

— Спасибо... — Голос ее осекся, зазвучал ломко. — Сказали вы мне, глупой, все. Но беретесь судить... а понимаете женскую душу? Женскую долю? — Она сказала это с безмерной тоской и укоризной; на глаза ее навернулись крупные слезы; смахнув их, она выпрямилась. — Ладно! Пусть все откровенно. Начистоту. Осудите — не боюсь: семь бед — один ответ. Сажа не убьет, только замарает... — Рассеянно усмехнулась, помолчала. — Семь лет с нелюбимым... Не жизнь, а сожительство. Еще хуже. Врагу не пожелаю. Как кара или вечное проклятье... Кляну день, когда случилось. Смалодушничала. Обещал любить, на руках носить... Польстилась. Но чужая любовь... Не знаешь, какая она, свою надо иметь. А в том не виновата — была своя, да авиация отняла. Разбился. В сорок седьмом. Войну прошел. Думала, не переживу. А сейчас — весна ли, лето ли — одно чувство: осень, лужи, и... холодно. — Она передернулась и испуганно-болезненно поморщилась. — А Гладышев... Мальчик! Приткнуться некуда... Не палкой же его! А с любовью?.. Придет время, найдет свою. — Милосердова замолкла, пугливо обернулась на голос за дверью.

Там слышался шум: дежурный кого-то убеждал, отговаривал, повторял: «Заняты», но другой голос возвысился: «Мне как раз и надо!»

Вошел Гладышев — левая рука на марлевой тесемке, пальцы вздуто-синеватые, кровь оттекла от лица, оно отбеленное, губы подрагивали. Милосердова настороженно оглянулась, но Гладышев будто не видел ее, бодливым бычком уставился на Фурашова.

— Товарищ подполковник, разрешите доложить? Маргарита Алексеевна ни в чем не виновата. Виноват я. Во всем. С меня и взыскивайте, наказывайте...

Моренов оживился, словно почувствовал: вот теперь другое дело, теперь веселей, посмотрим, что-то будет.

— Зачем? Зачем вы пришли? — с болью спросила Милосердова и, встав со стула, шагнула к Гладышеву. — Никто меня тут не обвиняет... Ни в чем. Все будет хорошо. А вам не надо сейчас, не надо, Валерий...

Голос ее певучий красиво вибрировал, убеждающий и обвораживающий, как дурман. И вся она преобразилась, каждой черточкой тонкого, нервного лица, щеточками ресниц: не высохнув от слез, они мокро блестели...

— Идите, Гладышев. Надо будет... — Моренов покосился на Фурашова, сверяя, так ли поступает, — пригласим.

Фурашов кивнул утвердительно.

Гладышев еще секунду колебался, затравленно переводя взгляд с Моренова на Фурашова, потом на Милосердову, наконец толкнул дверь, вышел.

В тишине, которую никто — ни Фурашов, ни Моренов, точно по сговору, — не решался нарушить, Милосердова отвела глаза от закрывшейся двери; теперь в их темной глубине читалась кротость, умиротворенная ласковость, будто еще несколько минут назад она, Милосердова, не была другой — натянутой, как струна, с плотно сжатыми губами, с нервными, резко очерченными ноздрями.

Поправив на плечах легкую шелковую косынку, она встряхнула головой. Сейчас, в кротости, покое, просветленной одухотворенности, она была особенно притягательной, и Фурашов лишь тут догадался, что давно глядит на нее, глядит с жалостью и восхищением, которые, он понимал, не дают ему права ни чувствовать себя судьей, ни произнести хоть одно слово упрека, и он молчал.

— Мне-то оставаться или можно идти? — тихо спросила Милосердова.

Моренов опять покосился на Фурашова: какое, мол, будет решение?

— Можно... Маргарита Алексеевна, — проговорил Фурашов. — Извините нас...

Моренов после ее ухода поднялся, ежась будто от холода и неуюта. Поднялся и Фурашов, невольно обернулся к окну — с крыльца штаба спустилась Милосердова, не оглянувшись, уходила торопливо, нервной походкой.

Позади Моренов негромко спросил:

— Поверили, Алексей Васильевич?

Фурашов молчал, продолжая глядеть в окно: Милосердова уже сошла с асфальта на тропинку, терявшуюся между стволами сосен. Моренов подошел, встав позади Фурашова, тоже глядел в окно. Потом сказал как бы для себя:

— Старик Сенека прав: каждый человек — загадка...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

27 мая

Почему это пришло на ум и пристало как смола: «Джин сам выходит из бутылки?»

Может, не случайно?

В Кара-Суе запоздалое буйство тюльпанов: когда самолет сделал круг над степью, заходя на посадку, я прильнул к иллюминатору. Внизу — оранжевые, красные пятна, как будто кто-то с высоты, с небес обрызгал степь краской:

Давно не был здесь, аж почти месяц... Здравствуй, Кара-Суй!

В самолете одни штатские, много незнакомых: из ЦК, Совмина, министерств... Военные, оказывается, прилетят завтра, своим самолетом. Кстати, прилетит ли Алексей Фурашов?

Шеф в переднем салоне сосредоточен, больше слушает окружающих, веки набрякли, приспущены, рука на подлокотнике кресла сжимается и разжимается — нервы...

Поведение Бориса Силыча по отношению ко мне загадочное: ожидал, вернется из Егоровска, с головного объекта, выкинет какой-нибудь номер. Тоже вручит путевку, как в случае с Интегралом? Скажет: «Я беспокоюсь о вашем драгоценном здоровье, Сергей Александрович... Поезжайте отдохните!» Но ошибся: шеф — ни звука! Н-да, на него не похоже — оставить такой факт без внимания...

Значит, все впереди.

Ваши дальнейшие действия, кандидат наук инженер-майор Умнов?!

1

Дома из белобокого силикатного кирпича; улицы прямые, ровно нарезанные, и белоголовые в цвету акации. Все здесь было знакомо, привычно для Фурашова. Пьяняще-медовым запахом ударило в ноздри, пронизало, кажется, до самого мозга. Полюбил он ту первую весну тут и эту картину — дома среди акаций будто охвачены белым бездымным пламенем. И белая лепестковая налеть.

Степной шаловливый ветер дохнет в улицы и, заплутавшись в поворотах, сердито закружит на асфальтированных тротуарах и проезжей части удивительную поземку — лепестковую. А после найдет выход, умчится опять в степной простор, оставив под домами, под каменными бровками белые заструги, разливающие медоточивый запах. Утром водообмывщики с растопыренными, как у жуков-скарабеев, клешнями изомнут, смоют мощными струями опавшую цветочную кипень.

Все это знакомо, привычно, хотя и жил здесь меньше года после академии. А теперь прилетел как гость, как чужой и даже не совсем представляет, зачем, по какой надобности.

Только в начале полета из Москвы маршал заговорил о том, что предстояло им делать: