Ударная сила - Николай Горбачев

Потом поцелуй на дороге...

А потом она стала сторониться его, избегать, делая вид, что меж ними ничего не произошло, а он вставал каждый день с надеждой, что увидит ее, и с каждым днем это желание было сильнее, нестерпимее.

Нет, он не дорисовывал ту возможную встречу у штаба до логического конца, не задумывался над тем, что будет дальше, уже не в воображении, а в жизни; не задумывался над положением замужней женщины, да и над своим, — только по недомыслию, малоопытности ему казалось, что дальше, случись такая встреча у штаба, все образуется само по себе.

«А не встретит, — мелькнуло у Гладышева, — сам найду, схожу прямо домой...»

За поворотом открылся короткий прямой отрезок бетонки, он упирался в знакомые железные ворота, зеленые, с красными пооблупившимися звездами по бокам. Зеленая проходная будка, зеленый забор терялись слева, в сосняке. Краснели черепичные крыши стандартных домиков.

Солдат распахнул ворота, половинки раскатились на роликах по дужкам-направляющим и автоматически защелкнулись в крайнем положении.

У штаба машина остановилась, шофер выглянул из кабины, бойко выпалил:

— Приехали!

На крыльцо выплыло начальство — глыбистый, шароподобный начальник штаба Савинов, довольный, безмятежный, что-то говоривший дежурному по части.

Гладышев беспокойно огляделся вокруг: е е  не было...

 

Вечером, вернувшись с «пасеки», Валерий то ложился на кровать, то вскакивал, ходил по тесному проходу комнаты. Нет, он не мог придумать, как вручить подарок — рубиновую подвеску и кольцо, — плоская коробочка в кармане гимнастерки, казалось, мешала, давила. Планы, один другого нелепее и несбыточнее, рождались в голове Гладышева.

Пришел с «луга» старший лейтенант Русаков. Зампотех был хмурый, выгоревшие полосами гимнастерка и бриджи запылены, неопрятны; взглянув тяжело, без внимания, бросил: «А-а, сэр Могометри!» — и скрылся в боковой комнатушке, которую занимал один. Гладышев вскользь подумал: «Вот человека держат на аркане, а ему армия, как собаке пятая нога» — и, тут же забыв о Русакове, продолжал вышагивать.

Дверь из комнаты Русакова неожиданно открылась, и жесткий голос проскрипел в Спину Гладышеву:

— Худые песни соловью в когтях у кошки? Мужайтесь! Как говорится, и у тигра жизнь черно-белая, недаром шкура полосатая...

Инженер сидел на кровати без кителя, в мятой рубашке, стаскивал пыльный сапог, влажные волосы ссыпались на лоб. Гладышеву не хотелось отвечать, но и вышагивать по комнате теперь, когда Русаков видит, — значит попасть на его язык, и он, сев на свою кровать, откинулся на твердую подушку.

— Между прочим, сэр, культурминистр Милосердов уехал, может, в Москву... Видел с чемоданчиком вчера. Так что имейте в виду: Дульцинея страдает в одиночестве.

Гладышев, повернувшись, увидел лишь фанерную, белилами крашенную дверь: Русаков закрыл ее. «Неужели правда? Неужели сама судьба?» — нервно думал Гладышев. Он поднялся, сдернул с вешалки фуражку и уже через минуту, сбежав с крыльца, торопливо углубился в сумрак сосен, — двухэтажный дом светился всеми окнами.

Войдя в подъезд, он вдруг почувствовал: та решимость, которая подстегнула там, в «отстойнике», разом покинула его. По гулким ступеням поднимался, как на эшафот, и ему казалось: его видят сквозь свежеокрашенные, пахнущие краской двери, мимо которых он проходил.

Удары сердца он снова ощутил, когда после стука услышал за дверью голос:

— Да-а... Сейчас!

Она стояла перед ним в переднике, с открытыми, по плечи, руками, волосы схвачены цветной косынкой — должно быть, убирала в квартире. Гладышев видел тонкие, как бы во взлете, брови, видел, как они шевельнулись, глаза холодновато и удивленно сощурились.

— Вы?..

— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна... Я вот... хотел...

Он не мог справиться с наждачно-неповоротливым языком: его, точно бы посыпав песком, зацементировали, и, сознавая, что говорит нелепо, не то и не так, покраснел, умолк.

И хотя она в первую секунду, увидев Гладышева в дверях, подумала, что приход этот ни к чему и она, не пригласив в комнату, сделает все, чтобы он ушел, — в конце концов ей нет дела до его мальчишеских выходок, — сейчас, увидев его смущение, всю потерянность, решила: «Нехорошо получится... Он же не съест». Сказала, отступая от двери:

— Что ж, входите, Валерий...

Усадив к столу и извинившись, зашла за ширму, медленно снимала передник, косынку, поправляла прическу. Она давала ему возможность привести в порядок свои чувства. И когда вышла, отметила — не ошиблась: Гладышев сидел; более собранный, краска схлынула с лица.

Она села напротив: теперь веселое и чуточку беспокойное состояние вселилось в нее: ну что же, она послушает его, она скажет ему все, возможно, не скроет своих чувств к другому, не прямо, а косвенно даст понять...

Сейчас, видя ее рядом, близко, Валерий вновь испытывал неловкость, скованность, но в близости ее, в притушенном свете от торшера было что-то и томительное, волнующее. «Сказать, сказать ей все, сейчас...» Он торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробочку.

— Вот вам... пожалуйста! Очень прошу... — Испугавшись, что она не примет, вернет эту красную коробочку, он неловко, взяв руку Милосердовой, вложил коробочку.

Она действительно торопливо заговорила:

— Ну зачем? Зачем?.. Это совсем не нужно, Валерий...

Он ощутил: не скажет сейчас, значит, все пропало, уже не сможет, не сумеет больше.

— Маргарита Алексеевна, я не знаю, что со мной, что делается... Понимаете, вот... Ну, одним словом, я вас... люблю!

Казалось, прозвучал выстрел: Гладышеву заложило уши, в голове зазвенело, кровь мгновенно бросилась в голову.

От неожиданного и столь прямого признания она растерялась, с жалостью и болью заговорила:

— Зачем вы?.. Вот уж не ожидала... Вот уж, старая баба, тогда, выходит, повод дала, — не придавайте значения. Думала — ну, приятно мне, увидела просто к себе человеческие, что ли, чувства... — Она сделала паузу, собираясь с мыслями. — Но вы должны знать, Валерий... Мы, женщины, непонятны: хотим терзаться, хотим боли в чувствах... Смешно, но это так! Понимаете...

— Понимаю, Маргарита Алексеевна. — Он сглотнул сухость во рту. — Вы хотите сами любить и страдать... Понимаю. Я тоже... готов... Думал: вот с вами что ни случись, я бы всю жизнь...

— Не надо, Валерий, не говорите. У вас еще будет своя, а не чужая любовь...

Гладышев встал, чувствуя, как дрожат ноги, как пустота вселилась во все тело. «Она сказала, сказала, теперь уходи...»

— Понимаю, Маргарита Алексеевна, и...

Он не договорил, повернул голову к двери, увидел — повернула голову и она: в замочной скважине кто-то возился ключом.

Она спокойно сказала:

— Это муж. Открою. Я пригласила вас сама... — И пошла к двери.

Гладышева колотил озноб. Он метнул взгляд на балконную дверь. Она была приоткрыта: должно быть, Милосердова мыла ее перед приходом Гладышева. Он шагнул на балкон, перекинул тело через балюстраду: касаясь уже земли, спружинивая ноги, поскользнулся, упал — боль просверлила левую руку.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Все три дня после отъезда комиссии Фурашов ловил себя на мысли, что вокруг, во всем жила какая-то тишина, та самая, что представлялась удивительной, вроде бы желанной, как покой после бури, но вместе с тем непривычная, отталкивающая.

С утра он поехал на «луг»; впервые лучший стартовый расчет проделает весь комплекс работы на учебной ракете — занятие показательное, — а после начнутся систематические тренировки других расчетов.

Фурашов приехал на стартовую позицию рано: солдаты после развода еще не подошли. По боковой линейке, где под брезентовыми чехлами виднелся ряд стартовых установок и стоек, наперерез командирской машине выбежал дежурный офицер. Высокий, неуклюжий, придерживая левой рукой на бедре сумку с противогазом, он вымахивал ногами, точно закашивал траву. Фурашов узнал: лейтенант Бойков. «М-да, дружок Гладышева, одно училище закончили... Тот пооткрытее, прямее, а этот, кажется, похитрее, — невольно подумал Фурашов, вылезая из машины. — Что-то еще из каждого будет?»

— Товарищ подполковник, — запаленно доложил Бойков, останавливаясь по-уставному в трех шагах от Фурашова. — На позиции происшествий не случилось!

— Значит, никаких происшествий? — здороваясь, в раздумье переспросил подполковник.

— Так точно, никаких!

— Расчет сержанта Бобрина готов?

— Тренировался, товарищ подполковник.

«Верно, похитрее, похитрее дружка... Ишь, не прямо — готов иль не готов — отвечает, а «тренировался»... Дипломат с самого порога службы!»

— Где дипломатии-то учились, Бойков?

Бойков качнулся высокой жердеподобной фигурой.

— Не понимаю, товарищ подполковник.

— Отвечаете уклончиво.

Фурашов зашагал по гулкому, цокавшему под сапогами бетону, зашагал просто так, на крайнюю от леса дорогу, чтобы убить время, пока подойдут расчеты. Позади, чуть сбоку, редкие и тяжеловатые шаги Бойкова, прерывистые вздохи — выравнивал дыхание. И, пожалуй, недоволен сделанным ему замечанием.