Стая Тамерлана - Александр Михайлович Бурых

Владелец Бекташа растерянно замер на несколько секунд, а потом бросился на Джафара с кулаками.

Алтыбеков всегда получал от финала кровавого зрелища удовлетворение, сравнимое по яркости с оргазмом. Он ничего не видел перед собой. Удар по лицу застал его врасплох. Он приземлился на ягодицы и получил ногой в грудь. Лишь после этого, отмахнувшись еще от одного удара, откатился и встал позади Даргана, невольно толкнув пса навстречу временно лишившемуся разума хозяину дога. Для алабая этот жест был равносилен приказу. Белая собака взвилась в воздух.

Финал трагедии уложился в секунды — прокусить горло, порвать артерию на тонкой безволосой шее — что может быть легче?

Перед совершенно растерявшимися зрителями предстала страшная картина: невдалеке друг от друга на траве распластались человек и пес, еще недавно переполненные самодовольством и жизненными силами. Оба умирали.

Реакцией на шокирующие событие, заставившее подняться дыбом волосы, стал топот многих подошв. Это уносили ноги почитатели.

Джафар, не сразу разобравшийся в случившемся, оттолкнул Даргана от лежащего человека и пнул того ногой. Но вспышка ярости немедленно угасла, как только он заметил кровь, толчками растекающуюся из глубокой пузырящейся раны под подбородком. Джафар, закусив губу, огляделся, быстро накинул на алабая ошейник и бегом устремился вслед за приятелями. Никому из них не пришло в голову попытаться оказать пострадавшему хоть какую-нибудь помощь или вызвать машину «скорой». Несколько собачников, издалека наблюдавших схватку, подбежали к месту происшествия, когда уже было совсем поздно.

После этой нелепой трагедии, доставившей Якубову массу неприятностей, Салим Раджабович почти совсем охладел к любимому развлечению. Тамерлан и собаки по-прежнему оставались на довольствии, изредка им подкидывали и пару-другую бомжей. Но сам Якубов появлялся совсем не часто. Он перестраивался. Как политика нового типа его даже несколько тяготило былое пристрастие к кровавым забавам. А виной всему было иностранное слово — имидж. Необходимо блюсти имидж!

Хотя он, конечно, знал: если и пронюхает об этом какой-нибудь журналистишка или вшивый оппозиционер и разболтает, ему, Якубову, все равно ничего не будет. А вот нахалу, скорее всего, придется отведать чьих-то зубов. В переносном, а может быть и в прямом смысле. И все же… и все же настало время избавиться от своры, и, по возможности, с выгодой.

* * *

Бригадир слесарей-наладчиков Михеев переживал самые невыносимые часы в своей биографии. Он, скрючившись, лежал на дне огромного сундука. К затхлому пыльно-нафталиновому запаху, смешавшемуся с едкими испарениями собственной мочи, бригадир уже привык. И руки, отбитые о дубовые стенки, перестали ныть. Он помнил, как его вывезли с фабрики, доставили в старый дом на окраине, привели в чулан и засунули в сундук. Почти без слов. С ним обращались, словно с неодушевленным предметом.

Михеев давно потерял счет времени. Сколько он здесь лежит — день, сутки, двое суток, неделю? Что от него хотят? Зачем так поступают? Конечно, он догадывался. Все — седьмой цех. Он влез во что-то запретное. А кто виноват? Плющик! Он виноват во всем! Это директор дал «задание». Но почему все так? Почему??? Надежда выбраться отсюда умирала. Вместе с ней мешался и таял разум. Думать было страшно. У него, Михеева, осталось только дыхание. Только дышать, и тем цепляться за жизнь — больше он уже ничего не мог.

Зазвенели ключи, скрипнула тяжелая крышка, застонали петли. В сундук проник свет. Он был слаб, но Михеев сощурился.

— Фу! Фу! Фу! Ну и вонь тут, блин! Слышь, клиент спекся, кажись, — прозвучал голос откуда-то сверху, и человек зашелся в приступе кашля.

— Что, совсем отдуплился? — спросил другой голос.

— А, не, погоди… нет, шевелится. И, кажись, к базару готов. А ну-ка, вставай, корешок.

Сознание бригадира совершило гигантский скачок. От безумия, порожденного отчаянием, оно перемахнуло в эйфорическое состояние юноши, влюбленного в небо, цветы, невесту, стул, на котором она сидит, и вообще во все, что движется и не движется. Михеев сел на край сундука. Встать сразу не мог — суставы ног застыли и не разгибались, будто в них заржавели подшипники.

— Не могу пошевелиться, — жалко проблеял он пересохшим ртом.

— Че на складе искал, крысятина? Че тебя туда занесло?

— Пить хочу… пить…

— Ты не врубился, че я спросил?

— Глоток, глоточек… воды… пожалуйста… ну…

— Расколешься, в кабак отведу, понял? Жрачки тебе будет полный стол и пойла море. Колись, да-вай.

— Меня Плющик, ага, послал. Плющик, Плющик, — прошепелявил он пересохшим ртом.

— Директор?

— Да, да. Плющик, Плющик. Он виноват!

— В чем?

— Он послал, Плющик!

— Вот залудил: послал да послал! Зачем послал-то?

— Узнать, что там делают. Пить, умоляю! Пить!

— Ладно, принеси бутылку из машины, там минералка у меня.

— А ему, директору твоему, на фига? — продолжился допрос, после того, как Чекист опорожнил бутылку.

— Он не говорил. Но я могу узнать у него. Я спрошу. Все что хотите, ага, узнаю! Воды еще дайте…

— Зачем ты в тетрадку названия химии разной рисовал?

— Где?

— В Караганде!

— А, там, в цехе тогда, да, а?

— Да, твою мать!

— Так Плющик, ага, просил. Он виноват. Он во всем виноват! Ты, говорит, все там запиши. Все, что увидишь. Запиши, ага. Все, все, ага, — списывал на директора Михеев собственную инициативу.

— А ты, значит, мол, не в теме?

— В какой теме?

— Ну, не просекаешь, для чего тебя заслали? Да?

— Что?

— Ты под придурка тут не коси! Директору твоему на хрена вся эта байда? Что, опять не въехал?

— Въехал, въехал я! Клянусь здоровьем: не знаю! Не знаю, зачем ему!

— Ну что, отпустим его? Пусть валит? — поинтересовался один из допрашивающих у другого.

— А че? Клевый же мужик. Сечешь, он же, в натуре, не при делах. Все директор этот, гаденыш!

— Ага, ага, он виноват, директор, Плющик Григорий Михайлович! Он во всем виноват!

— Ну, давай, давай тяни лапу, помогу тебе встать.

На глаза Михеева навернулись слезы умиления.

— Ой, спасибо вам, ага, ой спаси…

Тонкая как игла спица выскользнула из протянутой для помощи ладони и погрузилась в плоть Чекиста между четвертым и пятым ребром слева от грудины. Его губы еще беззвучно шептали слова благодарности, по морщинистой щеке продолжала катиться слеза радости, а безвольное тело, будто по привычке, валилось обратно в сундук.

* * *

Ковры ручной работы были прекрасны. Целая кипа ковров. Аркадий Николаевич Заседин не без удовольствия рассматривал ответные дары своего восточного друга Салима,