Классик без ретуши - Николай Мельников

Памела Хэнсфорд-Джонсон <см.> поставила образ набоковского профессора на один уровень (если не выше) с Обломовым; Виктор Ланге <см.> (автор наиболее лестной для Набокова рецензии), сравнивая Тимофея Павловича с Обломовым и Грегором Замзой, даровал ему почетный титул «комического святого». Самого Набокова рецензенты практически единодушно признали одним из самых искусных американских писателей современности (при этом все горько сетовали на то, что его «Лолита» до сих пор не издана в Англии и Америке).

Явным диссонансом в дружном хоре похвал прозвучали язвительные отзывы Ричарда Дж. Стерна, назвавшего роман Набокова «третьесортной или даже «четверосортной» книгой» (Stern Richard G. Pnin and the Dust-Jacket // Prairie Schooner. 1957. Vol. 31. № 161. P. 164), и Кингсли Эмиса <см.>, совсем недавно добившегося известности сатирическим романом «Счастливчик Джим» (1954) и потому имевшего все основания для того, чтобы видеть в Набокове опасного конкурента (отсюда — почта неправдоподобной концентрации яд, которым сочится каждая строчка его рецензии). Однако плотина уже была прорвана, и никакие инсинуации не могли повредить все возрастающей популярности Набокова.

БЛЕДНЫЙ ОГОНЬ

PALE FIRE N.Y.: G.P. Putnams’ Sons, 1962

Одно из самых экстравагантных произведении В. Набокова, не поддающееся какому-либо традиционному жанровому обозначению, "Бледный огонь" имеет долгую предысторию. Помимо набоковских комментариев к "Евгению Онегину" (подсказавших композицию "Бледного огня") предтечей этого удивительного литературного кентавра является незаконченный русскоязычный роман "Solus Rex", где были обозначены основные сюжетные ходы, связанные с «зембланскими» фантазиями фиктивного редактора и комментатора поэмы Чарльза Кинбота. (Отголоски темы короля-изгнанника и вымышленной северноевропейской страны, чье идиллическое благополучие разрушается в результате политического переворота, явственно различимы и в четвертой главе романа "Пнин")

Несмотря на то что замысел романа о далеком северном королевстве «Ultima Thule» возник у Набокова в начале 1957 г. (в конце марта Набоков изложил план будущего романа в письме к Джейсону Эпстайну),[104] непосредственная работа над этим произведением началась лишь осенью 1960 г. — во время триумфального европейского турне «автора "Лолиты"». 25 ноября Набоков сочиняет первые 12 строк поэмы вымышленного поэта-«фростианца» Джона Шейда. Первоначальное название поэмы «Brink» (что можно перевести как «край пропасти», «обрывистый берег») — вскоре было заменено на "Pale Fire".

К 11 февраля 1961 г. Набоков закончил текст поэмы и приступил к созданию громоздкого «научного аппарата» — к предисловию, именному указателю и комментарию безумного Чарльза Кинбота, с маниакальным упорством вчитывающего в текст автобиографической поэмы Джона Шейда историю последнего короля Земблы Карла-Ксаверия. 4 декабря 1961 г. книга была завершена. Таким образом, на ее написание ушло чуть больше года — рекордно короткий срок для «послевоенного» Набокова.

Выйдя из печати в апреле 1962 г., "Бледный огонь" сразу попал в центр внимания американских и английских критиков. Скажем честно, далеко не все из них по достоинству оценили новаторство писателя и разглядели за усложненной формой глубинную философскую суть его произведения, в котором раскрывается трагедия отчужденного от мира человеческого «я» и исследуются проблемы соотношения творческой фантазии и безумия, вымысла и реальности, временного и вечного. Отдав должное эрудиции, словесному мастерству и композиционной изобретательности автора, великодушно выделив отдельные эпизоды, многие рецензенты забраковали произведение в целом, сочтя его «печальной ошибкой чрезвычайно одаренного мастера, сотворившего затянутую, запутанную и по существу скучную шутку» (Peden W. Inverted Commentary on Four Cantos // Saturday Review. 1962. Vol. 45. 26 May. P. 30).

Уильям Пидн, одним из первых откликнувшийся на "Бледный огонь", неохотно признал его сатирическую мощь: «Как карикатуре на методы и нравы университетских паразитов, пирующих на развалинах литературных шедевров, "Бледному огню" гарантирован <…> долговременный успех», — для порядку одарил писателя дежурными комплиментами: «Изобретательность Набокова, кажется, неистощима, его техническая виртуозность почти неправдоподобна», — а затем уже обрушил на свою жертву разящие удары: «Однако эта изобретательность и виртуозность оборачиваются скукой и воздвигают почти непреодолимый барьер между автором и читателем <…> Если намеренный отказ от диалога со всеми читателями (исключая нескольких специалистов) означает литературную неудачу, тогда "Бледный огонь" должен быть назван неудачей. Если поглощенность техникой — в ущерб диалогу с читателем — можно рассматривать как проявление упадка литературы, тогда "Бледный огонь" — самый упадочный роман последнего десятилетия» (Ibid.).

Примерно в том же духе была выдержана рецензия английского критика Джорджа Клойна, писавшего о том, что Набоков «находит удовольствие в интоксикации риторикой», «любит пародию ради самой пародии», «морочит голову себе и своим читателям», в результате чего его шутки выходят слишком скучными, «фантазия никогда не воспаряет над землей», а «художественный мир, старательно сконструированный посредством комментариев, становится интересным только самому автору» (Cloyne G. Jesting Footnotes Tell a Story // NYTBR. 1962. May 27. P. 1, 18). Не слишком высоко оценил Клойн и художественные качества «шейдовой» поэмы — «чинное упражнение в духе двадцатых годов», по своему уровню близкое виршам Альфреда Остина, сменившего Теннисона на посту поэта-лауреата «не плохая, но и не хорошая, в строгом смысле слова — вообще не поэма <…> Хотя автор и продолжает утверждать, что Шейд был великим поэтом, а его поэма — это великое произведение» (Ibid. P. 18).

Анонимного рецензента из журнала «Тайм» набоковский литературный гибрид просто-напросто озадачил. Вежливо назвав Набокова «умнейшим англоязычным писателем со времен Джойса», он аттестовал "Бледный огонь" как «самый эксцентричный роман из опубликованных за последнее десятилетие — чудовищную, остроумную, запуганно-занимательную вещь, чья словесная живость часто сбивает с толку». «Но в отличие от предыдущей книги, — продолжал рецензент, — "Бледный огонь" не является сатирой <…> и к концу романа кажется, что это всего лишь упражнение на ловкость (а возможно, и на запуганность)». Рекомендуя читателям книгу «величайшего словесного престидижитатора нашего времени», рецензент выразил свое двойственное впечатление следующим образом: «Может быть, она и не так уж значительна, зато сделана с ослепительным мастерством» (The Russian Box Trick // Time. 1962. Vol. 79. № 22 (1 June), p. 57).

Серую завесу настороженно-недоуменных, а то и откровенно враждебных отзывов прорвала фанфарная рецензия Мэри Маккарти <см.> — первое основательное исследование "Бледного огня", несмотря на некоторые перехлесты при выявлении литературных аллюзий и многомудрые рассуждения о цветовой символике, не утерявшее своей ценности и до нашего времени. Недаром же в англоязычном литературном мире критическому опусу Маккарти была уготована завидная судьба своеобразного литературного спутника "Бледного огня" (наподобие гончаровского «Мильона терзаний»).

Восторженная статья Маккарти вызвала полемический ответ Дуайта Макдональда <см.>. Объявив произведение Набокова совершенно нечитабельным, он усомнился в том, что «детективно-исследовательская работа» Мэри Маккарти доказывает художественную ценность "Бледного огня".

Полемика между Маккарти и Макдональдом стимулировала дальнейшие критические баталии вокруг набоковского произведения, привлекая к нему все больше и больше внимание критиков и читателей, даром что поток отрицательных отзывов и не думал иссякать.

Многих рецензентов прежде всего раздражала усложненная форма "Бледного огня". «Настойчивое внимание к стилю, к чистой воды фокусничанью столь упорно, что становится тягостным: то, что начиналось как удовольствие, заканчивается пресыщением», — писал Сол Малофф, обвиняя писателя в утомительном, ни чем не оправданном формальном трюкачестве, исчерпывающем, на его взгляд, все содержание "Бледного огня". По мнению критика, «маньеристский стиль» Набокова был приемлем в «Лолите», однако здесь стал самодостаточным, что и обусловило неудачу писателя: «Стиль, для создания художественного мира не нуждающийся ни в чем, кроме своих ресурсов, может стать — и становится! — самоцелью, в результате чего создается не мир (извечная цель и оправдание романиста), а созвездие удивительно изящных безделушек — искусство, которое второстепенно по определению» (Maloff S. The World of Rococo // Nation. 1962. Vol. 194. № 24 (June 16). P. 542).

«Чуткий читатель не любит, когда его дразнят, даже если это делается с таким тактом и юмором, как в "Тристраме Шенди". Он легко может обидеться на автора, который постоянно говорит ему: "Посмотри, какой я умный! Вот головоломка. Думаю, ты даже не заметишь ее. Бьюсь об заклад, ты не сможешь ее решить. А внутри нее еще одна головоломка А внутри этой еще одна". Никто, за исключением платных специалистов, да мазохистов-бессребренников, не способен читать книгу, подобную Джойсовым "Поминкам по Финнегану"», — утверждал критик Гилберт Хайет, считавший, что "Бледный огонь" — это «шедевр изобретательности», «самое странное, хотя и не самое лучшее произведение» Набокова (Highet G. To the Sound of Hollow Laughter // Horizon. 1962. Vol. 4. № 6. P. 90, 89). К своей чести, сопоставляя "Бледный огонь" с предыдущими романами Набокова, Хайет по достоинству оценил сатирический пафос и идейно-тематическое богатство разбираемого сочинения. «Подобно «Лолите», это исследование безумной одержимости, особенно ее способности приводить в систему изначально не поддающееся причинной обусловленности и создавать чудовищные произведения искусства из убогих, наугад выбранных элементов <…> Подобно "Истинной жизни Себастьяна Найта", это воссоздание жизни умершего автора посредством изучения его окружения и его сочинений. Но это еще и забавная карикатура на филологов. Как много существует комментариев, где разъясняются очевидные вещи или же авторы упрекаются за незначительные погрешности вкуса! А теперь мы имеем комментарий, который почти не соответствует комментируемой поэме и к тому же пытается переосмыслить ее. Таким образом, эта вещь еще и сатира на литературных паразитов, которых терпят из-за их живучести <…> которые помогают великим людям чувствовать себя великими и скрашивают одиночество гениев» (Ibid. P. 90).