США во Второй мировой войне. Мифы и реальность - Жак Р. Пауэлс

После Сталинграда западные союзники столкнулись с тремя основными возможными сценариями. В худшем случае Советы победят нацистскую Германия в одиночку и, таким образом, станут «хозяевами Европы», о чем Буллит предупреждал в январе 1943 года, когда только начало осознаваться значение Сталинградской битвы. Тем не менее даже лучший сценарий был далек от привлекательности для Вашингтона и Лондона. Даже если американцы и британцы вторгнутся в Германию через Италию или Францию и, таким образом, им удастся выиграть войну вместе с Советами, Сталин неизбежно будет иметь право в значительной степени определять послевоенное устройство Германии и остальной Европы.

Перспектива того, чтобы поделиться влиянием над послевоенной Европой с Кремлем, была тем более болезненной потому, что лишь незадолго до этого казалось, что в конце войны англо-американцы смогут навязать свою волю не только немцам, но и Советам.

Эти два сценария переполняли западных лидеров тревогой о будущем. Кроме того, они боялись еще и третьего неприятного сценария после Сталинградской битвы, а именно возможности того, что Сталин снова пойдет на сделку с Гитлером. Американский эксперт по истории Второго мировой войны, Уоррен Ф. Кимбалл, пишет:

«Постоянным кошмаром для Рузвельта и Черчилля на протяжении всей войны была мысль о советско-германском соглашении. На протяжении всей войны и особенно после победы Красной армии под Сталинградом американские разведывательные оценки выражали обеспокоенность тем, что, как только немцы будут вытеснены из Советского Союза, он [Сталин] захочет свести к минимуму потери и начнет искать благоприятного урегулирования, оставив своих союзников на произвол судьбы, чтобы иметь дело с Гитлером. Эта озабоченность не оставляла Рузвельта»181.

Рузвельт и Черчилль считали, что повторение советско-германского пакта 1939 года не было немыслимым, потому что как для Советов, так и для нацистов альтернатива – продолжение кровопролития на Восточном фронте, была очень непривлекательной. Кроме того, соглашение Сталина с нацистской Германией почти наверняка содержало бы крупные немецкие уступки Советскому Союзу. По сравнению с возможной очень выгодной сделкой с Гитлером, как они думали, Сталин мог счесть непривлекательным продолжение альянса с американцами и англичанами, за которых он до сих пор таскал каштаны из огня, в ответ на что они лишь отказывали ему в облегчении в виде создания второго фронта. Новый Пакт о ненападении между нацистами и Советами закончил бы войну на Восточном фронте и позволил бы нацистской Германии бросить все ее оставшиеся (значительные) силы против американцев и британцы. Для Лондона и Вашингтона, как очевидно, это было бы большим бедствием. На самом деле такому сценарию был исторический прецедент: российско– германский Брестский мир 1918 года. Этот мир позволил немцам начать крупное наступление на Западном фронте, которое едва не позволило им вырвать победу в конце Первой мировой войны182.

Сталин не волновался из-за того, что Вашингтон и Лондон были обеспокоены. Скорее, наоборот. Беспокойство его западных партнеров позволило ему оказывать давление на них, получить от них больше материальной помощи и сделать их более склонными соглашаться с военными целями Советского Союза. По мере того как беспокойство Рузвельта и Черчилля росло, росла и уверенность Сталина в рамках коалиции. Для усиления своей позиции он, возможно, даже намеренно распространил слухи о переговорах между советскими и нацистскими представителями в нейтральной Швеции. Тем не менее есть основания полагать, что Сталин на самом деле не намеревался покинуть на произвол судьбы своих британских и американских союзников. В 1941 году он испытал на себе, насколько нельзя верить Гитлеру, с которым он заключил соглашение за два года до этого. Кроме того, нацистский варварский стиль войны на Востоке слишком отчетливо проявил истинные намерения Гитлера по отношению к СССР, так что на заключение нового пакта между Берлином и Москвой практически не было шансов. Сталин также, скорее всего, думал о том, принесет ли новая сделка с Гитлером долговременную пользу Советскому Союзу: если англо-американцы в конечном счете победят Германию, не потребуют ли они возмездия от Советов? Кроме того, не захочет ли Гитлер после гипотетического триумфа на Западе снова расширить «жизненное пространство» на востоке? В связи с этим понятно, почему ряд неофициальных немецких «мирных прощупываний» не получил никакого ответа от Москвы183. Так как на Восточном фронте Красная армия продолжала яростно сражаться с вермахтом и после Сталинграда и Курской битвы, Вашингтон и Лондон в конечном итоге поняли, к большому для себя облегчению, что Сталина не оставит их в беде.

В этом контексте можно понять, почему сразу же после Сталинградской битвы, по случаю конференции в Касабланке 14–25 января 1943 года, Рузвельт предложил, чтобы союзники обещали никогда не вести сепаратных переговоров с нацистской Германией и соглашаться только на безусловную капитуляцию их общего нацистского врага. Сталин отказался присутствовать на встрече в этом марокканском порту, что, вероятно, усилило американские и британские опасения в отношении его намерений. Западные союзники испытали значительное облегчение, когда советский лидер согласился с формулой безоговорочной капитуляции. Тем не менее Рузвельт продолжал беспокоиться о призраке нового пакта между Москвой и Берлином до самой глубокой осени 1943 года184.

Что касается формулы о безоговорочной капитуляции, было такое мнение, что это требование было контрпродуктивным, потому что оно, кажется, продлило сопротивление немцев.

Кроме того, весной 1945 года, когда нацистская Германия была наконец готова сдаться, теорию Касабланской декларации оказалось нелегко воплотить на практике, как мы увидим позже.

Новый договор между Сталиным и Гитлером не материализовался. Тем не менее американцы и британцы теперь начали все больше беспокоиться о том, на какие награды «дядюшка Джо» может претендовать в конце войны за вклад Советского Союза в победу над фашизмом. У Сталина были определенные ожидания, в которых его союзники вряд ли могли ему отказать, хотя они явно неохотно одобряли их. Было очевидно, что, например, западные границы Советского Союза будут пересмотрены. Советские намерения в этом отношении были представлены уже летом 1941 год британскому секретарю внешнеполитического ведомства Энтони Идену. Гражданская война и иностранное вмешательство заставили в свое время новорожденный Советский Союз потерять огромные территории по сравнению с западной границей его предшественника, царской России, в пользу новых балтийских государств и Польши в начале 1920-х годов. Граница с Польшей «переехала» на значительное расстояние к востоку от так называемой линии Керзона, определенной после Первой мировой войны от имени западных держав министром иностранных дел Великобритании лордом Керзоном как этнически и лингвистически оптимальная граница между СССР и Польшей. (Польша, например, поглотила большую часть Западной Украины.) К сожалению, для Польши и прибалтийских государств после войны западная граница СССР неизбежно должна была вернуться дальше на запад. Польшу, однако, можно было компенсировать за счет немецкой территории к востоку от рек Одер и Нейсе. Эту договоренность вряд ли можно назвать справедливой, но она была совершенно рациональной с точки зрения «карательных принципов», которые усердно практиковались со всех сторон в Первой мировой войне, а также и во Второй, в том числе и самой Германией, пока она побеждала.

Сталин дал понять, что не потерпит злобных антисоветских режимов в соседних странах, таких, как Польша, где такой режим царил до 1939 года, против чего западные союзники вряд ли могли возражать185.

Ожидания Сталина были не более неразумными или экстравагантными, чем аналогичные ожидания со стороны западных союзников, что они рано или поздно восстановят самостоятельно потерянное ими «имперское имущество», такое, как Гонконг и Сингапур для Великобритании, французские колонии Индокитая, Индонезия для Голландии, а в случае Соединенных Штатов – Филиппины. (Когда американский генерал Макартур был изгнан из Филиппин японцами, он заявил, что «вернется туда», и это смелое «я вернусь» сделало его мгновенно известным в США. Но никто не удосужился спросить, а желали ли филиппинцы возвращения своих американских хозяев.) Но в отношении Советов англичанам и американцам было гораздо труднее одобрить для них такие же территориальные выгоды, на которые они считали совершенно имеющими право себя самих и своих западных имперских коллег. Хотя колониальные привилегии, которые они собирались себе вернуть, четко противоречили не только основным нормам западной демократии, но и знаменитой Атлантической хартии тем, что никакого внимания не уделялось мнению миллионов колониальных подданных, а выборы в колониях даже и не предполагались.