"Тексты смерти" русского рока - Юрий Доманский

Наконец, в «Оде» можно отыскать и отголосок семы пьянство, точнее — его последствий («то ли просто блюешь»). Принципиально, что смерть и пьянство в «Оде» оказываются в одном ряду, объединяясь топосом ванной комнаты.

Таким образом, в одном этом тексте воплотилась система сем майковского «текста смерти», представив разные его стороны — от традиционных «высоких» до самобытных «низких». «Ода», следовательно, может считаться своеобразной квинтэссенцией «текста смерти» Науменко, более чем за десять лет до его ухода определившая развитие всего биографического мифа, последовательно воплощаемого Майком в течении всей его жизни как биографией, поведенческой моделью, так и песнями, и развернутого немногочисленными мифотворцами.

Итак, «текст смерти» Майка можно представить следующим образом: Майк одинок, предчувствует собственную смерть, аналогом которой может быть простой уход, он пьяница, он играет роль — то звезды, то простого парня, но он хочет быть собой, и в этом желании Майк — то рок-звезда, то простой человек. Во всех своих ипостасях Майк может быть ироничен, а может быть серьезен. В таком синтезе и сформировался самобытный «текст смерти» Майка Науменко, где героем является «русская рок-звезда». Этот текст, как мы уже указывали, не получил широкого распространения, в отличие от «текстов смерти» Башлачева и Цоя, но он интересен, во-первых, по причине своей необычности, включения казалось бы взаимоисключающих сем, во-вторых, по причине сочетания компонентов разного уровня — трагических и комических, высоких и низких. В таком синтезе «текст смерти» Науменко безусловно самобытен и, вместе с тем, традиционен. Именно в противоречивости, в полемике с «памятью жанра» и ее сохранении — залог бытия этого текста, амбивалентного по своей природе. Майк как бы задал новый тип биографического мифа, который оказался знаковым для русской рок-культуры и в основе своей воплотился в еще одном «тексте смерти» — Андрея «Свина» Панова. Однако этот текст вовсе не слепо копирует майковскую модель, а дополняет и развивает ее, создавая, по сути, еще один тип, гораздо более далекий от традиции, чем текст Майка. Мы хотели сделать Панова четвертым героем нашей книги, даже придумали название для главы о нем — «Клоун», собрали довольно интересный мемуарный и фольклорный материал… Однако не смогли, к сожалению, отыскать систематизированного издания поэтического наследия Панова, что не позволило нам предложить вниманию читателей главу о главном русском панке и прекрасном поэте. Вместе с тем, мы надеемся, что в ближайшем будущем восполним этот пробел.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ

Мы рассмотрели три «текста смерти» русского рока и показали, что каждый из выбранных нами рокеров своей смертью воплотил в культуре определенную модель. Учитывая смысловые доминанты этих моделей, мы условно обозначили каждый из рассмотренных текстов по ключевой семе биографического мифа — «поэт», «герой» и «рок-звезда». Каждый из трех «текстов смерти» строится по своим законам, учитывает разные временные и географические источники, но каждый подчиняется и единому механизму, по которому «текст смерти» задается в первую очередь собственно творчеством, а кроме того — образом жизни, имиджем, восприятием окружения. Репродуцируется же этот текст — в средствах массовой информации, в некоторых случаях — в устном народном творчестве. Таким образом, для понимания того или иного конкретного «текста смерти» необходимо привлечение как можно более широкого массива материала, включающего в себя как творческое наследие, так и всю ту информацию, которая, казалось бы, собственно к творчеству имеет весьма отдаленное отношение. Но только в совокупности всего того, что писалось и пишется, говорилось и говорится о том или ином деятеле культуры, можно составить относительно адекватное представление о личности и ее репутации.

В этой связи очевидно, что всякое обращение к «тексту смерти», биографическому мифу должно сопровождаться сбором максимально возможного количества самых разнородных материалов, прямо или косвенно связанных с героем. Отсюда — по меньшей мере две проблемы, из-за которых наше исследование не может претендовать на полноту. Во-первых, невозможность из-за отсутствия систематизированного материала и изданий поэтического наследия описать «тексты смерти» безусловно того заслуживающих таких деятелей русского рока, как Янка Дягилева, Анатолий Крупнов, Андрей Панов, Веня Дркин. Во-вторых, систематизация материала, издание стихов и интервью еще не означает, что проблема может быть закрыта даже применительно к какой-то одной фигуре. Дело в том, что любой «текст смерти» не есть нечто застывшее, заданное раз и навсегда. Любой «текст смерти» постоянно находится в стадии формирования, поэтому работы такого рода, как проделанная нами, неизбежно будут пополняться новыми сведениями, новыми фактами — может быть, в рамках уже сложившегося мифа, но не исключено, что этот миф будет принципиально трансформирован. Следовательно, даже уже состоявшаяся работа всегда будет потенциально претендовать на доработку и включение новых сведений.

В заключение оговорим, что наша работа преследовала две цели — сугубо литературоведческую и культуртрегерскую. Первая — литературоведческая — показать на примере русских рок-поэтов законы создания и бытования «текстов смерти», их специфику в каждом конкретном случае, роль поэтического наследия в формировании этих текстов. Сразу скажем, что здесь мы не пошли дальше постановки проблемы, ведь для полноты картины следует описать и проанализировать все, существующие на сегодняшний день «тексты смерти» русского рока. Вторая задача — культуртрегерская — ввести в обиход то, что может быть в самое ближайшее время утрачено, систематизировать хотя бы в какой-то мере суждения и воспоминания о безвременно ушедших русских поэтах, пусть и поэтах с приставкой «рок».

В перспективе мы планируем как сбор материала по другим фигурам русского рока, так и доработку того, что было сделано в этой работе. Поэтому автор будет признателен всем, кто выскажется по поводу прочитанного, кто предоставит материалы для наших дальнейших изысканий в русле поставленной проблемы.

«КЛОУН»

Фигура Андрея «Свина» Панова для ленинградского рока всегда была знаковой. Первый русский панк, до недавнего времени — едва ли не единственный, родоначальник и основоположник отечественного панк-движения, так бурно расцветшего во второй половине 90-х гг. Задолго до смерти Свина его личность оказалась мифологизированной, но мифологизированной не в массовой культуре, как Цой, не в питерской рок-богеме, как Майк, не в прессе, как Башлачев (немногочисленная информация о Свине, появляющаяся в прессе, собрана на интернетовском сайте, из которого мы и будем приводить цитаты с теми ссылками, которые указал создатель этого сайта), а в замкнутой по своей сути субкультуре русского панка. Подтверждение тому — многочисленные истории легендарного характера о поступках и похождениях Свина (кстати, при склонении этого прозвища ударение рекомендуется ставить на последнем слоге). Приведем несколько историй такого рода, поскольку прежде они, насколько нам известно не публиковались. Эти истории собраны и записаны петербургским фольклористом И.Ю. Назаровой и любезно предоставлены нам для публикации.

«Выходит Свин из Сайгона в длинном плаще до пят, держит под мышкой “Капитал” Карла Маркса, огромная книга, потрепанная и разваливается. Его личностью заинтересовался мент, стоящий рядом. Мент говорит: “Ты че тут? Что за книга?” Свин: “Да, вот, Капитал”. И в этот момент она у него валится из рук, падает на асфальт и разваливается. Свин нагибается садится в своем плаще, начинает собирать листы. Мент тоже думает: “Вроде, Капитал, Маркса, надо собрать листы”. Собрали, оба встают, и мент с ужасом видит, что под Свином образовалась огромная куча дерьма. Невский проспект…».

«История первая. Называется “О дружбе и о коте”. Свин шел по Невскому, нес в рюкзаке кота, голова которого выглядывала из этого самого рюкзака. А в “Катькином садике”, как раз рядом, сидел другой человек, коего история имя умалчивает. То есть, по-моему, мог быть рыло или кто-то еще. В общем, неизвестно, кто это был, и глаза их встретились, а поскольку оба были вида панковского, то весьма заинтересовались друг другом. Тот второй поднял на свет мутные глаза и спросил: “А что это ты несешь-то?” Свин ответил: “Да, вот, кота несу”. Тот сказал: “Да? А я ведь котов-то не люблю…” После чего он дал коту печенья — кот съел печенье, с этого момента началась очень тесная и долгая дружба этих людей».

«История вторая. Про лимон. Тоже Свину часто приписывается, может, это было не с ним. Когда Свин работал, что вряд ли, а скорее гостил в некоем стройотряде, что-то вроде кабельных работ “Шереметьево-один” у Венички Ерофеева, что-то такое, то жили они в бараках, соответственно — в вагончиках. И у Свина была чашка, из которой он пил чай. И у него еще был кусок лимона. И он пил с этим лимоном чай. Один день пил, второй… Так он пил с ним чай две недели, с этим куском лимона. И наконец, когда кто-то, видимо, уже от отчаяния, решил помыть посуду, то он этот кусок лимона вместе с остатками чая выбросил в помойку. А поскольку помойка не выносилась месяца два и представляла из себя такой довольно объемный бак с крышкой, крышкой закрывали, дабы оттуда страшно не воняло, и когда Свин пришел, собравшись пить чай, увидел, что в чае нету лимона. Он спросил: “А где мой лимон-то?.. Лимон-то мой?.. Ему ответили, что лимон-то его выбросили. В помойку. После чего с дикими матюгами на глазах всей честной компании Свин открыл этот бак, залез туда рукой, пошарил, достал этот лимон и съел! После чего вытошнило где-то наверное две трети присутствующих».