Любовь Психеи и Купидона - Жан де Лафонтен

«Филохарес и Миртис Афродизия, его супруга, посвятили этот храм Венере».

На каждом базисе двух, наиболее близких к двери колонн были начертаны слова: «Творение Лисиманта» — так, по-видимому, звали строителя.

Прежде чем войти в храм, скажу два слова о паперти. Это были портики или низкие галереи, а наверху, над ними, расположились чудесные помещения — вызолоченные комнаты, кабинеты и бани, словом, сотни мест, где человек, принесший с собой деньги, знал, на что их израсходовать, а не принесший уходил ни с чем.

Увидя все это великолепие, Психея не удержалась и вздохнула: она вспомнила о дворце, хозяйкой которого когда-то была…

Изнутри храм был соответственно украшен. Я не имею намерения вам его описывать. Достаточно будет, если вы узнаете, что там хранились всевозможные посвятительные дары, каждый в особой часовенке, чтобы не перепутать их и чтобы они не скрывали архитектуру храма. Несколько писателей — число их было невелико — выставили там подношения в честь Венеры, чья благодать была им дарована небом. Приношения других искусств, как например живописи и ее сестер, имелись в большем количестве. Однако больше всего даров поступило от красоток и их возлюбленных: один выражал благодарность за оказанные ему тайные милости, другой — за брак, третья — за то, что отняла любовника у соперницы. Некая Каллиникия, которая до шестидесяти лет дружила с Грациями и еще больше с Наслаждением, поднесла богине лампу позолоченного серебра и картину, изображающую ее любовные утехи. Я не в силах подробно описать все подношения: среди них можно было найти даже дары полководцев, чьи подвиги, по выражению милейшего Амио[60], имеют прелесть внезапности, которая делает их еще приятнее.

Архитектура святилища была не пышнее остальных частей храма: ведь зодчему надо было сохранить должные пропорции и к тому же добиться, чтобы взгляд посетителя, не задерживаясь на множестве подробностей, сосредоточился на изображении богини, представлявшем собою верх совершенства. Некоторые завистники даже поговаривают, что Пракситель[61] скопировал свою Венеру со здешней ее статуи. Она стояла в нише черного мрамора между двумя колоннами того же цвета, что оттеняло ее белизну, производя особенно сильное впечатление.

С одной стороны святилища воздвигли трон, где Венера, прибыв в этот храм, принимала полулежа на благоуханных подушках поклонение смертных и по своему усмотрению распределяла милости. Храм открывался довольно рано утром, чтобы народ успел побывать там и схлынуть до прихода знати.

Но в этот день порядок нарушился. Как только появилась Психея, все столпились вокруг нее. Все думали, что это Венера, облачившаяся в наряд простой пастушки ради какой-то тайной цели или чтобы стать доступнее, или, может быть, просто из кокетства. При слухе о таком диве самые ленивые — и те устремились к храму.

Несчастная Психея забилась в уголок, смущенная такой честью, последствий которой она небезосновательно — опасалась, хотя и не могла не испытывать при этом удовольствия. Она поминутно краснела и отворачивала лицо, показывая тем самым, что хочет продолжать молитву. Напрасно! Ей пришлось признаться, кто она такая. Некоторые ей поверили, другие остались при своем прежнем мнении.

Вокруг нее собралась такая огромная толпа, что когда явилась Венера, богиня с трудом проникла в храм. Ей уже сообщили о положении дел, и это заставило ее поспешить. Она примчалась сюда багровая от гнева, как Мегера[62], и казалась уже не царицей Граций, а повелительницей фурий. Однако из страха вызвать мятеж она сдержалась. Стража расчистила ей дорогу, и она, воссев на трон, стала рассеянно выслушивать каких-то просителей.

Большая часть мужчин вместе с наименее красивыми женщинами или же такими, которым чужды были чрезмерные притязания, остались с Психеей. Остальные сразу примкнули к партии богини: будучи хорошими политиками и желая быть в добрых отношениях с властями, они всегда объявляли войну втирушам — тем, кто, по их выражению, отбивает у них хлеб. Не могу установить в точности, кто у кого заимствовал эту повадку, — они у писателей или писатели у них.

Так как наша пастушка не решалась подойти сама, богиня велела подвести ее к ней. Вслед за Психеей хлынула целая толпа, так что сцена походила скорее на триумф, чем на покаяние. Несчастная Психея нисколько не была виновна в этих почестях, напротив, она уверяла окружающих, что не заслуживает их восхищенных взглядов и, — со своей стороны, делала все, что должна делать просительница. Увидав Венеру, она начисто позабыла приготовленную заранее речь. Правда, в этой речи и не было нужды: как только Венера увидела Психею, она даже не дала ей времени простереться ниц и тотчас же встала со своего трона.

— Я хочу выслушать тебя с глазу на глаз, — объявила она. — Поедем в Пафос. Я дам тебе место в моей колеснице.

Психея не очень доверчиво приняла эту любезность. Но что поделаешь! Размышлять было некогда, а кроме того, именно в Пафосе Психея могла надеяться увидеть своего супруга.

Опасаясь, как бы Психея не убежала, Венера вышла из храма вместе с нею; мужчины воссылали тысячи благословений двум своим богиням, меж тем как многие женщины бормотали сквозь зубы: «Для нас и одной-то слишком много; учредим же республику, где обеты, поклонения, блага жизни — все будет общим. А если Психее случится еще раз восхитить людей, которые могут нам на что-нибудь пригодиться, и если она вознамерится соединить все сердца под одной властью, надо будет побить ее камнями». Над республиканками посмеялись, а нашей пастушке пожелали доброго пути.

Киферея действительно пригласила ее к себе в колесницу, но только вместе с тремя божествами из своей свиты, притом весьма мало приятными — при дворе бывают люди всякого рода. Этими божествами были: Гнев, Ревность и Зависть — чудовища, восставшие из бездны, беспощадные ликторы, которые нигде не расстаются с бичом и один вид которых есть уже мука.

Сама Венера отправилась другим путем.

Когда Психея увидела себя в воздухе и притом в таком неприятном обществе, ее охватила дрожь, волосы у нее встали дыбом и голос застрял в горле. Она долго не могла вымолвить ни слова и оставалась неподвижной, словно окаменела, — скорее статуя, чем живое существо; ее можно было принять за мертвую: она не издавала ни звука. Разнообразные муки осужденных прошли у нее перед глазами; ее воображение рисовало ей их еще более ужасными, чем они есть на деле; не было такой пытки, которой страх не заставил бы ее пережить заранее. Наконец, бросившись к ногам этих трех фурий, Психея воскликнула:

— Если у вас в душе есть хоть крупица жалости, не заставляйте меня томиться дольше. Скажите мне, к какой муке я приговорена? Не приказано ли вам бросить меня в море? Если хотите, я избавлю вас от труда и сама брошусь вниз.

Три дочери Ахерона[63] ничего не ответили, но продолжали посматривать на нее исподлобья.

Психея еще лежала у их ног, когда колесница снизилась. Она опустила свою ношу в пустынной местности, на заднем дворе одного дома, который Венера велела выстроить себе между двумя горами, на полдороге между Амафонтом и Пафосом. Когда Киферее надоедал ее двор, она удалялась в эти места с пятью-шестью приближенными. Так доступ к ней был возможен не всякому. Впрочем, люди злоречивые уверяют, что некоторым из близких ее друзей вручен ключ от садовой калитки.

Венера уже прибыла, когда колесница привезла Психею. Три мрачные спутницы проводили Психею в комнату, где Венера приводила в порядок свой туалет. Тот же самый страх, из-за которого пастушка раньше забыла приготовленную ею речь, теперь освежил ее память. Сильные страсти мутят ум, но ничто не делает человека красноречивее, чем они.

Бедняжка простерлась ниц в четырех шагах от богини и начала так:

— О, царица Амуров и Граций, перед тобой несчастная раба, которую ты ищешь! В награду за то, что я возвращаю тебе твою рабу, я прошу только о разрешении смотреть на тебя. Если поднять глаза на Венеру и рассуждать об очаровании богини не святотатство для жалкой смертной, я осмелюсь сказать, что должно быть велико ослепление людей, превозносящих мои убогие прелести, после того как ты явила им свои. Я безуспешно противилась такому безумию, они воздавали мне почести, хотя я отвергала их, ибо не заслуживала.

Твой сын был предубежден в мою пользу баснословными рассказами, которые обо мне распространялись. Судьба отдала меня ему, не спрашивая моего согласия. При всем этом я, конечно, виновна, раз ты считаешь меня виновной. Мне следовало скрывать внешность, которая была причиной стольких заблуждений, следовало обезобразить себя; я должна была умереть, раз ты питала ко мне отвращение, но я этого не сделала. Назначь мне такие суровые кары, какие пожелаешь, я их приму безропотно и буду счастлива, если твои божественные уста раскроются, чтобы произнести мне приговор!