Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа

великий жупан со своим бенцуровским мифом в золотой раме? Все это сплошной мрак. И его могут рассеять только Ниагарский водопад света и фаланги новых невиданных людей, но не Лиепахов и не подобных Лиепахам дворян тысяча восемьсот восемнадцатого года. Такая интеллигенция лишь записывает «Лотерейное попурри» как дорогое музыкальное воспоминание о каком-то событии в искусстве, а старого Доминика держит в ливрее и продолжает играть свою роль, будто ничего на свете не случилось».

Всю ночь в голове у Филиппа звучали речи старого Лиепаха о том, что в его время ароматические карболовые эссенции употреблялись как универсальное дезинфицирующее средство, и о том, что не стало в продаже захерлина, о том, что жупанская административная система была лучшей в мире системой — «ее даже англичане ввели в колониях, эту венгерскую систему…», и так Филипп мучался долго и никак не мог уснуть. Над лесом уже появились первые пятна рассвета, и перепел забил в пшенице, когда он бросил свою последнюю сигарету.

* * *

Была теплая летняя лунная ночь. Просидев до полуночи в кафе «У короны», перелистывая «Daily Mail» и другие иностранные иллюстрированные журналы, Филипп допил пятую рюмку коньяку с содовой, расплатился и вышел в зеленый, освещенный луной простор. Он чувствовал себя легко, ноги сами несли его, и хотелось идти куда-нибудь далеко-далеко — в тишину. У него была просто физическая потребность уйти от людей, остаться наедине с колышущимися деревьями и мирными зелеными далями.

Когда-то давно, двадцать три года тому назад, в такую же летнюю ночь, он тоже брел один по бесконечному белому шоссе, и роса сверкала по обочинам, как стеклярус. Стояла теплая летняя ночь, пахло сеном, юноши танцевали вальс с девушками в белых платьях. Пахло сеном, и все были пьяны и от этой ночи, и от музыки, и от сумерек, и от гибких девичьих тел. Молодость — чистая, как капля росы в росистую ночь, легкая, как ночной ветер в вершинах деревьев! Дали были светло-зеленые, прозрачные, и звездная гладь сверкала фосфорическим блеском и казалась совсем близкой, словно до нее рукой подать! И смех, и девичьи голоса, и темные силуэты сопровождающих дам, и маленький городок с балконами, барочными яблоками на звонницах и распахнутыми окнами домов, в которых полощутся белые занавески, — все осталось позади. Касание теплых тел, движущихся в белом лунном свете под журчание ручья и шум черных деревьев, в которых слышится легкое хлопанье крыльев, превратило его в жаркий ком плоти; Филипп шел, упоенный музыкой, близостью женщины, почти еще девочки, и сам еще ребенок, обуреваемый детской радостью. Так в ту роковую ночь он обрек себя на пожизненную пытку, затеяв глупый роман с наивной юной провинциальной гусыней, из-за которой тогда прокутил материнскую стодинарку и загубил свою молодость!

«Как удивительно в нас это слепое брожение неведомых сил — мы словно таинственные гальванические элементы, живущие по непостижимым и темным законам плоти. Забродит что-нибудь этакое в семнадцатилетнем мальчишке, — и вот точно вдруг жребий выпадет, — какая-то драная кошка, конопатая, пустая девчонка становится его судьбой, к которой он потом всю свою жизнь прикован, как каторжник к тачке».

Задумавшись, Филипп сошел с шоссе и зашагал вдоль ручья по мрачному, сырому ущелью, полному испарений и влаги. Скоро он оказался на опушке дубового леса. Там, под сенью чернолесья и огромных, темных сосен, стояла избушка с соломенной кровлей, белая, как полотно на лугу, залитая щедрым лунным светом, точно известкой.

Филипп остановился. Все вокруг было недвижимо и тихо. Одна лишь ночная темнота да отчетливые удары сердца в горле от быстрой ходьбы по неровной местности. В мертвой, зеленой тишине из-под соломенной стрехи избушки разносится запах кислого кукурузного хлеба, задымленных горшков и чада, слышится тиканье часов — тихий, однообразный ход деревянного механизма с тяжелой, заржавелой железной шишкой на цепочке.

Тик-так, тик-так…

Тишина и приятное, мудрое, печальное течение времени, точно клокотание клепсидры. Белые квадраты стен избушки под соломенной стрехой, далекий говор ручья и шуршание крыльев птицы, проснувшейся на верхушке дерева, — все волновало Филиппа сильно и глубоко. В далеких, зеленых, блестящих тканях зрелой летней ночи плыли небесные светила; Филипп дышал спокойно и свободно, видя определенную логику в том, как течет в его жилах кровь и как кипят в нем свежие, нерастраченные силы. Он чувствовал, что постепенно преодолевает ипохондрию и к нему возвращается душевная энергия.

Сегодня, после долгого перерыва, он написал новую картину. Искупавшись в реке, он шел в полдень домой. Неожиданно он увидел на фоне оштукатуренной стены ребенка. Мальчик стоял на припеке, повернувшись к солнцу, и его тень падала на стену; он развел руки в стороны и что-то нечленораздельно мычал своим детским голосом. Сцена была жуткая. Филипп тотчас понял, что ребенок глухонемой, в его страшных завываниях слышалось что-то животное. Подняв руки, глухонемой, казалось, имитировал голос священника во время службы. Руки его словно благословляли, они поднимались, и тени на стене походили на каких-то странных необычных змей, которые ползали по стене, живые, гибкие, призрачные, зачарованные, а ребенок кричал истошно, во все горло, надрывно, маниакально, точно в бреду после солнечного удара. И все это напоминало скорее нервный шок, эпилептическую галлюцинацию, чем действительность. Нечеловеческий голос глухонемого мальчика дрожал, вибрировал на ярком свете, расходился кругами от щедро залитой солнцем стены, разливался вширь над кровлей, над колокольней, над аллеей и, точно дым, клубился в небе, придавленный солнцем и зноем.

Весь во власти дьявольского видения, Филипп пришел домой, взял холст и написал мычащего под полуденным солнцем у белой стены глухонемого ребенка. Его голос дребезжал над полотном, точно надтреснутый колокол; грязное, скорченное уродливое тельце, освещенное солнцем, судорожный страх перед чем-то темным и глухонемым и в нас самих, и вокруг нас, вибрацию красных голосовых связок Филипп изобразил на полотне с такой выразительностью, что потом сам испугался демонической силы собственной кисти. Открытый рот с маленьким красным языком, излом залитых слюной губ и бессмысленные слепые движения рук на солнце, на фоне белой, как творог, стены — все это напоминало Домье, только было еще страшнее!

Филипп пропустил обед и писал до самого вечера. И вот сейчас он стоит, озаренный лунным светом, его окружают звезды, ночные птицы и трепетные кроны деревьев, от волнения по спине пробегают мурашки. Есть еще порох в пороховнице, в жилах еще клокочет сила, а в крови вдохновение! Он живет и чувствует, как это хорошо — жить!

* * *

Возвращались эмоции, одна за другой, возвращались, точно птицы из Египта шумными стаями. Сидит Филипп в сумерках (в соломенном кресле перед верандой), смотрит, как вьются