Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа

diese Person, wer ist sie eigentlich, und was ist eine Obergespansgattin? Lächerlich!»[12]

Когда в конце аудиенции жена бана, прощаясь с присутствующими дамами, подошла к «двадцать четвертой» и протянула ей руку, эта выскочка, «двадцать четвертая», отказалась подать руку графине Маргите, вследствие чего разразился скандал, далеко превзошедший скандал со сжиганием венгерского флага[13].

— Я был сорок седьмым, а тебе мало быть двадцать четвертой! — возмущался Сильвий Лиепах, объясняясь с женой после происшествия и отлично понимая, что его корабль идет ко дну.

Его Высокопревосходительство господин бан, который назначением его светлости господина Лиепаха великим жупаном «лишний раз доказал, что у него верный глаз и он удачно выбирает своих ближайших помощников», покончил со своим помощником после этой сцены очень быстро: великий жупан Сильвий Лиепах уехал на рождественские праздники в Костаньевец и больше оттуда уже не выезжал. Здесь на троицу, перед самой войной, он пережил скоропостижную кончину своей супруги Элеоноры Сомсиш (от воспаления слепой кишки), здесь же он оплакал и смерть своего единственного сына поручика Сильвия, павшего в знаменитой конной атаке под Равой-Русской в пятнадцатом году в составе цесарско-королевского пятого уланского полка… Дожил и до того, что, полуголый, в ночной рубахе и кальсонах, смотрел, как «босяки» жгут его костаньевецкий дом, как выборщики демократов отдали «босякам» четыреста ютров лучшей его пахотной земли. И вот сейчас он бедствует и мучается в Костаньевце, по горло в долгах, терзаясь сомнениями, не прогонит ли его в один прекрасный день Якоб Штейнер, и не закончит ли он свою жизнь под забором, как бездомный пес. (Предположение матери Филиппа насчет того, что «эти Костаньевецкие зарятся на ее трехэтажный дом», по всем данным, было далеко не так уж необоснованно.)

Сильвий Лиепах Костаньевецкий терялся в хаосе событий и вещей: улавливать жизненный темп ему становилось уже не под силу. Грезя над своими реликвиями и ценными бумагами, он раскладывал бледно-голубые облигации австрийской серебряной ренты и закладные австрийского кредитного банка как игральные карты каких-то фантастических, древних и давно забытых игр: теперь все эти внушительные и солидные бумаги, подобно старым и затасканным игрушкам, никому не нужны, так же как и все эти подписи директоров, министров и сановников былого царства, которое сейчас лежит в нафталине вместе с его венгеркой! Сколько он мучился, создавая великожупанский аппарат в восьмидесятые годы! Где они, все эти телохранители, подхалимы, слуги, писаря, аспиранты, дипломанты и абсольвенты, толпами дефилировавшие через его приемные? В какой кромешной тьме сгинули те времена, когда по всем жизненным артериям королевства, по железным и шоссейным дорогам, в учреждениях пенилось банское шампанское, когда закладывались основы унионистского правительственного аппарата[14] и когда «незаинтересованные идеалисты» действительно стремились поднять наше несчастное «крестьянское быдло».

«Хоть немного избавить народ от холеры, от болот, от наводнений. А эти скоты и паразиты отблагодарили тем, что ворвались к нему в имение и подожгли! Eigentlich unfassbar![15]»

В восьмидесятые годы молодым джентльменом и венским доктором он много внимания уделял своему гардеробу. Его Chesterfield[16] с обрубленными отворотами элегантно спадал тремя складками, перехваченными в талии, клетчатые брюки первоклассной работы венских портных, шведские остроносые ботинки, цилиндр — все в этом молодом магнате выдавало человека, умеющего одеваться со вкусом. Его черное пальто тех времен еще до сих пор является существеннейшей частью его гардероба, а его фраки, Wales-kamgarn-havelok[17], венская визитка висят в полном порядке в шкафах и раз в две недели проветриваются, хотя среди этого старья были и такие вещи, к которым он не прикасался лет сорок.

Почти ежедневно Сильвий Лиепах приходил в гости к своей приятельнице госпоже Латинович-Валенти (матери Филиппа) в светло-сером костюме, светло-кремовых гетрах и с дорогой тростью с набалдашником из слоновой кости, в ярком галстуке и ослепительной белизны воротничке и манжетах, сильно напоминая серый манекен из старинного журнала. Тщательно умытый, совершенно седой, чисто выбритый, еще довольно подвижный, он вовсе не внушал антипатии, но Филипп никак не мог примириться с его присутствием.

Прежде всего его раздражало то, что фамилию матери, мадам Латинович-Валенти, старик произносил отчетливо, громко и церемонно, словно это было известное в свете имя какой-нибудь знатной особы, делая особое ударение на второй части фамилии — Валенти, которую носил брат Регины, австрийский фельдмаршал-лейтенант. В свое время Сильвий Лиепах был с ним знаком, бывал в его доме и чувствовал себя там преотлично. Кроме того, Филиппу казалось, что старик знал его мать еще с мрачных епископских времен, и потому ему было известно о ней гораздо больше, чем Филиппу, и он мог судить о ней, располагая совершенно неизвестными ему фактами.

Все на старичке было зализано помадами и фиксатуарами, все, кроме рук. Руки этого человека выглядели так, будто им осталось жить считанные минуты. Необычайно чувственные, загребущие, себялюбиво дрожащие руки старого бонвивана алчно тянулись к вещам, словно хватались из мрачной преисподней за жизнь. Как жадно грел он свои бескровные ладони на теплой фарфоровой чашке с чаем, как похотливо касался рук Регины (не стесняясь посторонних людей)! С какой жадностью он скручивал свою сигарету и облизывался, вставляя ее в мундштук из слоновой кости, — все это отталкивало и нестерпимо раздражало Филиппа. Жизнь костаньевецкого дома стала восприниматься им как что-то нереальное: здесь над могилами, вокруг могил велась какая-то нечистая, нездоровая игра, полная мути и лицемерия. Трехэтажные дома и пошлые венские анекдоты, чай, ужины — игра велась скрытно и расчетливо, и лишь иногда из нее прорывалась, словно из старой прохудившейся посудины, болезненная и грязная человеческая похоть.

Сильвий Лиепах приходил перед сумерками, когда пили чай, потом ужинал и обычно оставался до глубокой ночи. Рассуждали о спиритизме, о покорности и любви к господу богу, о каком-то высшем, известном лишь старым людям, смирении, благодаря которому все страсти и порывы выглядят довольно смешными. Вспоминали далекую молодость с ее заблуждениями, говорили о собаках, кошках, прислуге, об одежде, о кухне и о концертах; о важности пищеварения у собак, о собаках вообще говорили очень много, а также о том, как неблагодарны слуги. О болезнях уха и горла, о непонятных покалываниях в сердце, о примочках алтея и диете. Учтивая, лживая и однообразная болтовня тянулась бесконечно, а когда он уединялся с Региной в ее комнате, там надолго воцарялась мертвая тишина. Вернувшись как-то вечером домой неожиданно, Филипп проходил через сад, мимо Регининого окна, ветерок шевельнул занавес, и он увидел в полумраке свою мать на коленях старого Лиепаха. Филиппа стошнило, он в тот же вечер хотел собраться и уехать, но все-таки остался. Он