Тартарен на Альпах - Альфонс Доде

Но… что тамъ такое? Долговязый шведъ, какъ разъ предшествующій Тартарену, пріостановился и трогаетъ своими подбитыми гвоздями каблуками фуражку П. А. К. Напрасно кричатъ ему проводники: "Впередъ!…" — напрасно говоритъ президентъ: "Что же вы стали, молодой человѣкъ?…" — никто ни съ мѣста. Вытянувшись во всю длину и небрежно держась одною рукой, шведъ наклоняется внизъ. Первые лучи занимающагося дня скользятъ по его жидкой бородкѣ и освѣщаютъ странное выраженіе широко раскрытыхъ глазъ. Свободною рукой онъ дѣлаетъ знаки Тартарену.

— Вотъ гдѣ упасть-то, а?… Что, если сорваться?…

— Ого!… Еще бы!… Всѣ полетимъ за вами… Лѣзьте!

А тотъ, не двигаясь, продолжаетъ:

— Вотъ удобный случай покончить съ жизнью, перейти въ небытіе, погрузившись въ нѣдра земли, изъ пропасти въ пропасть, какъ этотъ осколокъ льда… — и шведъ, страшно наклонившись, слѣдитъ за льдиной, подпрыгивающей и громыхающей въ непроглядномъ сумракѣ.

— Несчастный, что вы дѣлаете?… — кричитъ Тартаренъ, зеленѣя отъ ужаса, и, отчаянно схватившись за скользкую выбоину, онъ горячо повторяетъ свои вчерашніе доводы о прелестяхъ жизни:- Все же въ ней есть много хорошаго!… Въ ваши лѣта, такой молодчика-красавецъ, какъ вы, развѣ вы не вѣрите въ любовь?

Нѣтъ, шведъ и въ любовь не вѣрилъ. Идеальная любовь выдумана поэтами; а иной, потребности организма, онъ не знаетъ.

— Ну, да… да… Правда, поэты всѣ немножко тарасконцы, всегда любятъ прикрасить… Но, все-таки, женщинка, какъ говорятъ у насъ, хорошее существо… А тамъ пойдутъ дѣтишки, славныя такія, на васъ похожи…

— Ахъ! дѣти — источникъ заботъ и горя. Моя мать, не переставая, плачетъ съ тѣхъ поръ, какъ я явился на свѣтъ.

— Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой добрый другъ…

Изъ всѣхъ силъ своей доблестной души бьется Тартаренъ оживить, расшевелить эту жертву Шопенгауэра и Гартмана, двухъ шутовъ гороховыхъ, которыхъ нашъ герой очень желалъ бы встрѣтить гдѣ-нибудь въ тихомъ мѣстѣ и раздѣлаться съ ними, — чортъ ихъ возьми! — за все зло, причиненное ими молодежи…

Представьте же себѣ, что все это философское препирательство происходитъ на отвѣсной ледяной стѣнѣ, мокнущей и оскользающей, едва освѣщенной блѣднымъ утреннимъ лучомъ; представьте себѣ длинную вереницу лѣпящихся къ ней другъ за другомъ и связанныхъ другъ съ другомъ людей, зловѣщее журчанье воды, доносящееся снизу изъ глубины зіяющей бездны, ругательства проводниковъ, ихъ угрозы отвязать веревку и покинуть путешественниковъ… Наконецъ, Тартаренъ понялъ, что никакія убѣжденія не подѣйствуютъ на безумца, безсильны разогнать охватившій его порывъ къ самоубійству; тогда нашъ герой попытался внушить шведу мысль спрыгнуть съ вершины Монъ-Блана… — "То ли дѣло броситься съ такой вышины!… А то нашелъ гдѣ, въ какомъ-то подвалѣ… въ мерзкой щели!…" Тартаренъ проговорилъ это такимъ рѣзкимъ, задушевно-откровеннымъ голосомъ и такимъ убѣжденнымъ тономъ, что шведъ послушался, согласился, и вотъ они одинъ за другимъ вылѣзли изъ ужасной пропасти.

Вылѣзли, развязались, сдѣлали привалъ, выпили и закусили. Совсѣмъ ободняло. Холодно и сумрачно; кругомъ грандіозмыя скалы, отдѣльные остроконечные пики и надъ ними Монъ-Бланъ, до вершины котораго все еще остается пятнадцать тысячъ метровъ. Проводники отошли въ сторону, жестикулируютъ, о чемъ-то совѣщаются, покачивая головами. Бонпаръ и Тартаренъ, прозябшіе и встревоженные, оставили шведа одного доѣдать завтракъ и подошли въ проводникамъ въ то время, когда старшій изъ нихъ (guide-chef) съ озабоченнымъ видомъ говорилъ:

— Это точно, куритъ трубку… Что вѣрно, то вѣрно.

— Кто куритъ трубку? — спросилъ Тартаренъ.

— Монъ-Бланъ куритъ… Вонъ смотрите.

И проводникъ указалъ на самой вершинѣ какъ бы облачко, бѣлый дымокъ, тянущійся по направленію въ Италіи.

— А скажите, другъ, когда Монъ-Бланъ куритъ трубку, это что же должно означать?

— Это должно, сударь, означать, что тамъ на вершинѣ страшный вѣтеръ, буря снѣговая, которая скорёхонько доберется и до насъ. Штука эта опасная!

— Вернемся, — сказалъ позеленѣвшій Бонпаръ.

— О, да, конечно, — прибавилъ Тартаренъ. — Упрямство и глупое самолюбіе въ сторону!…

Но тутъ вмѣшался шведъ; онъ заплатилъ деньги за то, чтобы быть на Монъ-Бланѣ, и ничто не помѣшаетъ ему быть тамъ. Онъ пойдетъ одинъ, если всѣ откажутся сопровождать его.

— Трусы, подлецы! — прибавилъ онъ, обращаясь въ проводникамъ тѣмъ же замогильнымъ голосомъ, которымъ только что толковалъ о прелестяхъ самоубійства.

— А вотъ мы вамъ покажемъ, какіе мы трусы… Связывайся, и въ путь! — крикнулъ старшій проводникъ.

На этотъ разъ Бонпаръ сталъ энергически протестовать. Довольно съ него, онъ хочетъ вернуться, требуетъ, чтобы его вели назадъ. Тартаренъ настойчиво поддерживаетъ товарища.

— Развѣ вы не видите, что этотъ молодой человѣкъ сумасшедшій? — восклицаетъ онъ, указывая на шведа, быстро шагавшаго впередъ подъ хлопьями снѣга, наносимаго вѣтромъ. Но ничто уже не могло остановить проводниковъ, которыхъ упрекнули трусостью, и Тартаренъ не успѣлъ уговорить ни одного изъ нихъ отвести его съ Бонпаромъ къ стоянкѣ Grands-Mulets. Къ тому же, и путь былъ очень простъ, всего три часа, считая двадцать минутъ на обходъ большой разсѣлины, если они боятся перейти ее одни.

— Э, да… еще бы не бояться!…- заявляетъ Бонпаръ. уже нисколько не стѣсняясь.

Обѣ партіи разошлись въ разныя стороны.

---

И вотъ наши тарасконцы остались одни. Связанные веревкой, они осторожно подвигаются по снѣговой пустынѣ; Тартаренъ впереди важно ощупываетъ каждый шагъ киркой. Онъ проникнутъ лежащею теперь на немъ отвѣтственностью за товарища и въ этомъ сознаніи ищетъ себѣ поддержки.

— Смѣлѣй, смѣлѣй! — покрикиваетъ онъ каждую минуту Бонпару. — Прежде всего, хладнокровіе!…

Такъ офицеръ во время сраженія отгоняетъ отъ себя забирающій его страхъ, махая саблей и врича своимъ солдатамъ:

— Впередъ!… Не всякая пуля попадаетъ!…

Наконецъ, они добрались до конца страшной трещины. Отсюда до станціи нѣтъ уже никакихъ серьезныхъ препятствій. Но сильный вѣтеръ ослѣпляетъ ихъ снѣжною метелью; дальше идтя нельзя, не рискуя заблудиться.

— Остановимся на минуту, — говоритъ Тартаренъ. Огромная ледяная глыба даетъ имъ пріютъ въ углубленіи, находящемся у ея подошвы. Они залѣзаютъ въ него, укладываются на одѣялѣ, подбитомъ каучукомъ, и раскупориваютъ баклажку съ ромомъ, единственный припасъ, оставленный имъ проводниками. Изъ нея пріятели почеринули немного тепла и благополучнаго настроенія. А тѣмъ временемъ удары кирки слышались все дальше и выше и свидѣтельствовали объ успѣшномъ ходѣ экспедиціи. Въ сердцѣ Тартарена они возбуждали нѣчто вродѣ сожалѣнія о томъ, что онъ не пошелъ до вершины Монъ-Блана.

— Кто же узнаетъ объ этомъ? — нахально возражаетъ Бонпаръ. — Носильщики захватили съ собою знамя; въ Шамуни подумаютъ, что и мы тамъ.

— Это правда, честь Тараскона спасена, — закончилъ Тартаренъ убѣжденнымъ тономъ.

А непогода становилась все сильнѣе; вѣтеръ перешелъ въ бурю, снѣгъ летѣлъ клубами. Друзья молчали подъ гнетомъ самыхъ мрачныхъ думъ; имъ вспоминались кладбищенская витрина старика, его печальные разсказы, легенда объ американскомъ туристѣ, погибшемъ отъ холода и голода и найденномъ съ записною книжкой въ судорожно сжатой рукѣ. Въ эту книжку онъ записалъ всѣ пережитыя имъ тревоги и муки до потери сознанія, лишившей его возможности подписать свое имя.

— Есть у васъ записная книжка, Гонзагъ?

Бонпаръ безъ объясненія понимаетъ, въ чемъ дѣло.

— Записная книжка… Что же вы думаете, что я такъ и стану тутъ умирать, какъ тотъ англичанинъ?… Идемъ скорѣй, вылѣзайте.

— Невозможно… Съ перваго же шага насъ снесетъ, какъ солому, сброситъ въ пропасть.

— Въ такомъ случаѣ, надо звать. Старикъ трактирщикъ не далеко…

Бонпаръ на колѣняхъ высунулъ голову изъ-подъ ледяной глыбы и въ позѣ ревущей на пастбищѣ скотины завопилъ изъ всѣхъ силъ:

— Помогите, поногите! Сюда…

— Караулъ! — подхватилъ Тартаренъ такимъ голосомъ, что нависшая надъ нимъ ледяная глыба дрогнула.

Бонпаръ схватилъ его за руку.

— Несчастный!… Глыба-то!…

Еще одинъ звукъ и вся масса скопившагося льда обрушилась бы на ихъ головы. И вотъ они лежатъ, не смѣя шевельвуться, затаивши дыханіе, охваченные ужасомъ передъ окружающимъ ихъ безмолвіемъ смерти, среди котораго вдругъ пронесся далекій раскатъ, который все приближался, все росъ и, наконецъ, замеръ гдѣ-то далеко подъ землею.

— Несчастные люди!… - прошепталъ Тартаренъ, разумѣя шведа и его проводниковъ, навѣрное, захваченныхъ и унесенныхъ лавиной.

— Оно и наше-то положеніе, кажется, не лучше, — сказалъ Бонпаръ, покачивая головой.

На самомъ дѣлѣ ихъ положеніе было ужасно; они не смѣли двивуться въ своемъ ледяномъ гротѣ, ни вылѣзти изъ него въ такую бурю. А тутъ еще, какъ нарочно, чтобы лишить ихъ послѣдняго остатка бодрости, изъ глубины долины доносится завыванье собаки, предвѣщающее смерть. Вдругъ Тартаренъ, со слезами на глазахъ, съ дрожащими губами, беретъ за руку товарища и, кротко глядя на него, говоритъ: