Тартарен на Альпах - Альфонс Доде

— Outre! Пахнетъ чеснокомъ…

— А, вѣдь, правда, чесновомъ пахнетъ… — подтвердилъ Бравида, и за нимъ всѣ точно пріободрились отъ этого воспоминанія родины, отъ сладостнаго сердцу аромата національной кухни, котораго Тартаренъ давно уже не слыхалъ. Всѣ завертѣлись на стульяхъ, жадно поводя носами. Запахъ доносился изъ маленькой комнатки въ концѣ залы, гдѣ особливо отъ другихъ кушалъ какой-то путешественникъ, повидимому, изъ важныхъ, такъ какъ колпакъ главнаго повара поминутно показывался въ окнѣ кухни, чтобы передать прислуживающей дѣвушкѣ маленькія закрытыя блюда, которыя она относила въ отдѣльный кабинетъ.

— Кто-нибудь изъ нашихъ южанъ, — тихо проговорилъ Паскалонъ.

Президентъ помертвѣлъ при мысли о Костекальдѣ и обратился въ Экскурбанье:

— Пойдите, Спиридонъ, взгляните, кто…

Взрывъ громкаго смѣха раздался изъ комнаты, въ которую вошелъ посланный на развѣдку тарасконскій "гонгъ". Черезъ минуту онъ уже вводилъ за-руку длиннаго, носастаго молодца, съ плутоватыми глазами, обвязаннаго вокругъ шеи салфеткой, какъ ученая "лошадь-гастрономъ" въ циркѣ.

— Э! Бонпаръ!…

— А-а! нашъ враль!…

— Тэ! Здорово, Гонзагъ… Какъ ты?…

— Душевно радъ, господа, душевно радъ!…- Курьеръ пожалъ протянутыя ему руки и усѣлся вмѣстѣ съ тарасконцами, чтобы раздѣлить съ ними блюдо грибовъ съ чеснокомъ, приготовленное самою хозяйкой гостиницы, ненавидѣвшею, какъ и ея мужъ, табль-д'отныя кушанья.

Вкусъ ли національной стряпни, или радость встрѣтить земляка, милѣйшаго Бонпара съ его неисчерпаемою фантазіей, такъ подѣйствовали на пріятелей, но дѣло въ томъ, что усталости и дремоты — какъ не бывало; потребовали шампанскаго, развеселились, послышались смѣхъ и громкіе крики, сопровождаемые энергическими жестами, выраженіями дружескихъ чувствъ.

— Теперь я съ вами… не покину васъ, — говорилъ Бонпаръ. — Мои перувіянцы уѣхали… Я свободенъ…

— Свободенъ!… Славно!… Завтра же мы съ вами отправляемся на Монъ-Бланъ.

— А, вы завтра хотите на Монъ-Бланъ? — довольно сдержанно спросилъ Бонпаръ.

— Да… вырву изъ-подъ носа у Костекальда… Онъ пріѣдетъ, онъ — хвать, фю-фю!… нѣтъ Монъ-Блана… Вѣдь, мы вмѣстѣ, Гонзагъ?

— Вмѣстѣ, вмѣстѣ… Вотъ только какъ погода… Въ это время года не всегда можно, — гора бываетъ недоступна…

— Ну, вотъ еще, недоступна! — проговорилъ Тартаренъ, сощуривая глаза и посмѣиваясь смѣхомъ авгура, котораго, однако же, Бонпаръ какъ будто не понялъ.

— Пойдемте пить кофе въ залу… Мы посовѣтуемся со старикомъ Бальте. Онъ по этой части дока, долго служилъ проводникомъ, двадцать семь разъ побывалъ на Монъ-Бланѣ.

— Двадцать семь разъ! Boufre! — воскликнули въ одинъ голосъ пораженные делегаты.

— Ну, Бонпаръ, пожалуй, и убавитъ… — замѣтиль президентъ недовольнымъ тономъ, въ которомъ сквозилъ оттѣнокъ зависти.

Въ залѣ семейство пастора продолжало свою переписку приглашеній; самъ пасторъ съ супругою дремали надъ шашечною доской; худой шведъ апатично помѣшивалъ свой грогъ ложечкой. Появленіе тарасконскихъ альпинистовъ, подогрѣтыхъ шампанскимъ, само собою разумѣется, нѣсколько отвлекло дочерей пастора отъ ихъ пригласительныхъ билетовъ. Никогда въ жизни эти юныя дѣвицы не видывали, чтобы кто-нибудь пилъ кофе съ такимъ избыткомъ мимики и выразительности взглядовъ.

— А сахару, Тартаренъ?

— Да что вы, командиръ?… Развѣ не знаете?… Съ поѣздки въ Африку!…

— А, да, виноватъ… Тэ! вотъ и monsieur Бальте!

— Садитесь, садитесь сюда, monsieur Бальте.

— Vive monsieur Baltet!… Ah! ah!… fen de brut!

Окруженный, чуть не тормошимый этими господами, которыхъ онъ никогда не видывалъ, старикъ Бальте улыбался спокойною улыбкой. Крѣпкій савоецъ, высокій, широкій, съ неторопливою походкой, крупнымъ лицомъ, онъ смотрѣлъ на нихъ смышленнымъ взглядомъ еще молодыхъ глазъ, составлявшихъ большой контрастъ съ головою, лишенною волосъ, которые онъ потерялъ едва не замерзнувъ на зорѣ въ снѣгахъ.

— Такъ вамъ желательно взобраться на Монъ-Бланъ? — сказалъ онъ, оглядывая тарасконцевъ почтительнымъ и, въ то же время, насмѣшливымъ взглядомъ.

Тартаренъ хотѣлъ отвѣчать, но Бонпаръ поспѣшилъ предупредить:

— Не правда ли, что время года теперь неблагопріятно?

— Я не скажу этого, — отвѣтилъ бывшій проводникъ. — Вотъ господинъ шведъ отправляется завтра, а къ концу недѣли я ожидаю двухъ американцевъ, которые тоже пойдутъ на гору. Одинъ изъ нихъ даже совсѣмъ слѣпой.

— Знаю. Я встрѣтилъ его въ Гужи.

— А, вы были въ Гужи?

— Да, съ недѣлю назадъ, при восхожденіи на Юнгфрау…

Барышни, писавшія евангелическія приглашенія, навострили ушки и повернули головки въ сторону Тартарена, который сразу получилъ особливое значеніе въ глазахъ молодыхъ англичанокъ, отчаянныхъ лазальщицъ но горамъ, ловвихъ во всѣхъ родахъ спорта. Онъ былъ на Юнгфрау!

— Походецъ знатный! — сказалъ старикъ Бальте, поглядывая съ дѣкоторымъ удивленіемъ на фигуру П. А. К.

Между тѣмъ, Паскалонъ, сконфуженный присутствіемъ дамъ, проговорилъ, краснѣя и запинаясь:

— Разскажите-ка… про… какъ его… про обрывъ.

— Дитя! — снисходительно улыбнулся президентъ и, все-таки, началъ разсказъ о своемъ паденіи, сперва въ довольно отрывочномъ видѣ и равнодушнымъ тононъ, потомъ, увлекшись, онъ продолжалъ уже со всѣми жестами, съ воспроизведеніемъ въ лицахъ отчаяннаго положенія на веревкѣ надъ пропастью и т. д.

Пасторскія дѣвицы вздрагивали, пожирая разскащика своими холодными англійскими глазами.

Во время наступившей затѣмъ паузы раздался голосъ Бонпара:

— На Чимборазо, для перехода черезъ пропасти, мы никогда не связывались веревкой.

Делегаты переглянулись. Своею тарасконадой Бонпаръ перещеголялъ ихъ всѣхъ.

— Ну, Бонпаръ… вотъ это такъ! — прошепталъ Паскалонъ въ наивномъ удивленіи.

Но старикъ Бальте принялъ въ серьезъ Чимборазо и возсталъ противъ обычая не привязываться веревкой; по его мнѣнію, невозможно пускаться черезъ горные ледники безъ хорошей веревки изъ манильской пеньки. Если одинъ поскользнется или сорвется, другіе его удержатъ.

— Если не оборвется веревка, monsieur Бальте, — добавилъ Тартаренъ и припомнилъ катастрофу на Монъ-Сервенѣ.

— Тамъ, на Сервенѣ, не веревка лопнула, — сказалъ хозяинъ, взвѣшивая каждое слово, — тамъ задній проводникъ пересѣкъ ее ударомъ кирки.

И на выраженіе Тартареномъ негодованія за такой поступокъ онъ возразилъ:

— Извините меня, государь мой, проводникъ былъ вправѣ это сдѣлать. Онъ понялъ невозможность сдержать упавшихъ и перерѣзалъ веревку, чтобы спасти жизнь себѣ, своему сыну и путешественнику, котораго онъ сопровождалъ. Не сдѣлай онъ этого, было бы семь жертвъ, вмѣсто четырехъ.

Заспорили. Тартаренъ находиль, что связаться одною веревкой — это все равно, что взаимно обязаться честью жить и умереть вмѣстѣ, и затѣмъ, воодушевившись, въ особенности присутствіемъ дамъ, онъ подкрѣпилъ свои слова фактами, ссылкою на находившихся тутъ же лицъ.

— Такъ завтра, — говорилъ онъ, — когда я привяжу себя къ Бонпару, это не будетъ съ моей стороны простою мѣрой предосторожности, это будетъ равносильно клятвенному обѣщанію передъ Богомъ и передъ людьми составлять какъ бы нѣчто единое съ моимъ товарищемъ и скорѣе умереть, чѣмъ вернуться безъ него.

— Я принимаю вашу клятву, Тартаренъ, и съ своей стороны клянусь! — воскликнулъ Бонпаръ, поднимаясь изъ-за стола.

Трогательная минута! Взволнованный пасторъ подошелъ къ герою и пожалъ ему руку, по-англійски, раскачивая ее, какъ пожарный насосъ. За пасторомъ послѣдовала его супруга, за нею дочки съ такими же chackenhand'ами, достаточно сильными для подъема воды на пятый этажъ. Делегаты, надо сказать правду, не проявили особеннаго энтузіазма.

— Eh bé! Что до меня, — сказалъ Бравида, — то я раздѣляю мнѣніе г. Бальте. Въ такихъ дѣлахъ всякій свою шкуру береги, чортъ возьми, и я отлично понимаю ударъ киркою по веревкѣ…

— Вы меня удивляете, Пласидъ! — строго замѣтилъ Тартаренъ, потомъ, наклонившись къ самому уху капитана, добавилъ:- Перестаньте… Что вы?… На насъ смотритъ Англія!

Храбрый вояка все еще злобствовалъ въ душѣ за экскурсію въ Шильонъ и отвѣтилъ выразительнымъ жестомъ, означавшимъ: "А наплевать мнѣ на эту самую Англію!" Онъ, навѣрное, дождался бы очень серьезной головомойки отъ президента за такой цинизмъ, если бы не вмѣшался въ разговоръ унылый молодой человѣкъ, переполненный грогомъ и скукой. Онъ тоже считалъ, что проводникъ хорошо поступилъ, перерѣзавши веревку: онъ такимъ образомъ сразу освободилъ отъ жизни четырехъ несчастныхъ, молодыхъ еще, то-есть обреченныхъ долго, пожалуй, влачить свое существованіе; онъ однимъ ударомъ кирки далъ имъ покой, погрузилъ ихъ въ небытіе… Что можетъ быть благороднѣе и великодушнѣе такого поступка?

— Какъ, молодой человѣкъ! — вскричалъ Тартаренъ. — Можно ли въ ваши лѣта говорить про жизнь съ такимъ отчаяньемъ, съ ненавистью?… Чѣмъ она васъ такъпрогнѣвила?