Давид Бек - Раффи

XIV

В этот вечер старый евнух, расстроенный, вошел в шатер Сюри. Хан сильно распек его за то, что он приютил у себя юношу христианина, ест и пьет с ним в одном шатре, это, мол, противно мусульманским обычаям, и особенно не приличествует ему, главному евнуху, который постоянно общается с гаремными женщинами.

— Не понимаю, что тут неприличного? — прервала его Сюри.

— Христианин оскверняет меня, и я могу передать скверну прочим мусульманам, — ответил старик, пожимая плечами.

Речь шла о юноше, который во время трагического самосожжения татевских крестьян выбрался живым из пламени, где сгорели его родные и близкие. Старик евнух забрал к себе бездыханного обгоревшего юношу, и с того дня выхаживал и лечил его. Искусство врачевания наружных ран было очень развито у персов, и евнух умело справлялся с обязанностями лекаря. Лечение давало результаты. Но старик уверял всех, что парень еще слаб и долго пролежит в постели, потому что от него требовали побыстрее обратить юношу в мусульманство. Под разными предлогами он откладывал этот обряд. Но когда мелик Франгюл принял ислам, фанатизм персов разгорелся особенно сильно, и старику уже не давали покоя, наконец, сам хан вмешался в это дело.

— Нужно его увезти отсюда, — грустно произнесла госпожа.

— Да, — ответил старик. — Я тоже так думаю. Одно только сильно смущает меня.

— Что?

Старик сказал, что юноша довольно красив и хорошо сложен, и многие советуют ему поступить к хану в пажи или прислуги. Это лучше, чем пахать в деревне землю. Сведения эти дошли до ушей самого Фатали. Однажды он велел даже привести к себе юношу, но старик провел его, сказав, что парень все еще болен.

— По-моему, — продолжал Ахмед, — если укрыть его в наших краях или отослать в Татев, его непременно разыщут и вернут. Надо послать его в такое место, куда не дотянется рука хана.

— В Эчмиадзин, там османы.

— Тоже неразумно: спасая от одного зверя, бросить в лапы другого. Надо отправить его в христианскую страну. Ничего удобнее Грузии нет.

— Неплохо придумано, но к кому ты его пошлешь? Он очень юн, а в незнакомых краях без опекуна нельзя.

— Я уже обо всем позаботился, госпожа, старик Ахмед не так глуп, чтобы не понимать этого.

И он рассказал о том, что надумал. Двое верных людей ночной порой сопроводят юношу в Мцхет. Там у Ахмеда есть хороший знакомый — князь Орбелян, армянин. Ему передадут письмо, в котором он просит взять бедного сироту под свое покровительство. Ахмед надеется, что князь Орбелян с радостью выполнит его просьбу: в прошлом году, когда Орбелян приезжал к хану по делу, старый евнух оказал ему большие услуги, и князь, уезжая, сказал: «Если бы была возможность отплатить тебе за добро!»

— Но что ты ответишь, когда спросят, куда девался юноша?

— Я продержу его исчезновение в тайне несколько дней, пока он не доберется до грузинской земли, потом объявлю, что он сбежал, а куда — и сам не знаю.

— Прекрасно придумано, — радостно сказала Сюри, — когда ты собираешься это сделать?

— Сегодня же ночью. Теперь он достаточно окреп и сможет несколько дней путешествовать верхом.

— Значит, не нужно терять времени, — заторопилась Сюри. — Но мне хотелось бы повидать этого юношу перед тем, как он уедет.

Привести его в гарем было невозможно, поэтому решили, что в полночь, когда все уснут, госпожа пойдет в шатер евнуха.

Ночь была очень темной. В облачном небе не было видно ни одной звезды. Легкий ветерок колебал кроны деревьев в лесу, разносил вокруг таинственные, волшебные шорохи. В ущелье, вдали от пастушьих палаток, ночную тишину прерывали глухие рыдания. То, положив голову на могильный холмик, плакал юноша. Слезы ручьем лились из его глаз и увлажняли землю. Здесь были похоронены трупы тех несчастных, что сожгли себя перед ханским судилищем. Добровольной смертью они выразили протест против бесправия и жестокости. Однако они мертвы, а бесправие осталось…

Юноша рыдал и, казалось, говорил: «Пусть будет свидетельницей святая земля родины, в которой лежат ваши тела, пусть будут свидетелями деревья в лесу, простирающие тень над вашей могилой, пусть будут свидетелями армянские горы и населяющие их злые и добрые духи, очевидцы ваших мук, пусть будет, наконец, свидетелем это жестокое небо, вдыхавшее жертвенный дым ваших тел и оставшееся равнодушным к вашим страданиям, — я клянусь очагом армянского крестьянина, поруганной честью армянки, сохой и потом земледельца, священной землей родины, попираемой пятой чужеземца, и этой могилой, в которой погребены ваши тела, — я буду мстить!.. Мстить за зло, угнетение и тиранию! С этой минуты я даю обет до последнего вздоха бороться за освобождение родины. Только тогда обретут покой ваши кости, когда над ними повеет живительным, мирным ветром свободы!..»

Юноша не произнес ни одного из этих слов. Но они бушевали в его груди, из глубины могилы их внушали души отца и матери, родных и близких. Он был не настолько юн, чтобы не осознать всей тяжести деспотии. Раны на теле еще не совсем зажили, а сердце горело жаждой мщения. Он в последний раз поцеловал могилу и поднялся.

— Прощай, дорогая матушка, прощай, дорогой отец, прощайте, милые родные! — произнес он и удалился.

В шатре Ахмеда его давно уже ждала Сюри. Старик евнух сильно беспокоился. За все дни, что юноша жил у него, еще ни разу не случалось, чтобы он куда-нибудь уходил. Где же он? Никто из слуг старика не видел, чтобы он выходил из шатра. И Ахмед терялся в догадках.

Полог шатра был приспущен. Госпожа сидела на ковре, а старик стоял возле нее. Оба напряженно молчали. Далеко в лесу наготове ждали провожатые и кони. Ночь проходила, пора было отправляться, чтобы еще до рассвета оказаться вдали от становища хана.

— Ну куда он пропал? — с нетерпением спросила госпожа. — Уж не случилось ли с ним беды?

— Здесь все возможно, госпожа, — понуро ответил старик, — здесь даже птица в гнезде не чувствует себя в безопасности.

Залаяли собаки. Старик вышел. Через несколько минут он радостный вернулся вместе с юношей. Но бледное лицо молодого человека не выражало никакой радости: в больших черных глазах застыла глубокая скорбь.

Его прекрасный облик восхитил госпожу; нежное, любящее сердце Сюри наполнилось тем сладостным чувством, которое овладевает сестрой при виде брата, с которым она была разлучена долгие годы: «Как прекрасен мой брат и как вырос!» — сказала бы сестра и обняла его. Но ничего этого Сюри не сказала. Юноша не был ей ни братом, ни родственником, а сиротой, потерявшим родных и чудом спасшимся