Племенной скот - Наталья Лебедева

Теперь она показалась ему еще краше, чем прежде.

Под его пристальным взглядом Василиса стояла, смущаясь, и нервно теребила пышный манжет рукава, а он осматривал ее всю, стараясь запомнить каждую черточку, будто боялся, что образ мелькнет сейчас и исчезнет навсегда.

– Нравлюсь? – спросила она робко, заглядывая ему в глаза.

– Нравишься, – ответил Иван, приближаясь. – Больше всех прочих девок нравишься. Приворожила? Морок навела?

– Нет, Ваня. Вот какой ты меня видишь, такая я и есть. Хочешь верь, хочешь – нет.

– Хочу верить, – прошептал он. – Очень хочу.

Между ними совсем почти не осталось пространства. Иван теперь телом чувствовал ее человеческое тепло. Он осторожно провел рукой по Василисиным волосам, и она улыбнулась. Иван наклонился и взял эту улыбку своими губами: словно маленькую трепетную птичку пересадил из клетки в клетку.

Потом, кажется, погасли догоревшие свечи; упал на пол тяжелый, расшитый узорами сарафан, а за ним – легкая, прохладная сорочка. И тело, видное лишь в свете луны, оказалось обычным женским, и Иван прижимал его к себе и стонал сквозь зубы. Ее тело, а больше того – ее тихий счастливый смех и бархатный голос, которым она называла его по имени, – сводили Ивана с ума. Он сжимал ее и чувствовал какой-то новый, не испытанный ранее восторг. Даже после, когда они просто лежали рядом, бок о бок, и страсть, насытившись, утихла, сердце продолжало счастливо ныть. И хотя женщины были у Ивана и прежде, такое чувство он испытывал впервые.

Сколько времени прошло, Иван не знал. Но вот в какой-то момент во тьме комнаты вспыхнул и погас зеленовато-мертвенный свет. Он глянул на Василису и увидел еще одну такую вспышку – прямо у нее на запястье.

Василиса тоже заметила отблеск: он метнулся по стене и растворился в мягкой тьме под самым потолком. Она сдавленно ахнула, вскочила и, подобрав раскиданную по полу одежду, скрылась за занавеской полога.

– Не смотри, пожалуйста, – проговорила она оттуда, услышав, что Иван сел на кровати, а Иван подумал, что, верно, это зеленая кожа стала пробиваться сквозь человеческую, и почувствовал отвращение.

– Ты… опять? – спросил он, немного подумав.

Она молчала, спрятавшись за занавеской, и он принял это за ответ.

– Не могу тебя такую видеть, – сказал он. – Пойду.

– Ты прости меня, Вань, – шепнула она.

– Да чего уж там! – Он спешно оделся и вышел. Василиса слышала, как загремел в замке ключ и как удаляются вверх по лестнице его шаги.

Иван вошел в свою комнату, бросился, не раздеваясь, на кровать и зарылся лицом в подушку. Впрочем, тягостные мысли все равно преследовали его. Да к тому же вскоре начал просыпаться дворец: совсем рано, совсем еще ночью – чтобы начать приготовления к свадьбе.

И быстрые шаги служанок, и звон котлов на царской кухне, и приглушенные голоса, и запахи готовящегося пира – все напоминало ему об обычном братнином счастье и о каком-то странном – собственном.

Всю ночь Иван не спал, лишь изредка погружался в полузабытье, сквозь которое продолжал слышать и чувствовать. Утро он встретил совершенно обессиленным.

Праздник по случаю свадьбы братьев поразил его размахом: никогда еще Иван не видел на главной масловской площади такого скопления народа. Гостей было так много, что коляски и кареты они были вынуждены оставлять за тыном, и из-за ограды звучало басовитое разноголосье: кучера и слуги богатеев, приставленные сторожить лошадей и добро, развлекались разговорами.

На венчании в церкви рядом с Иваном стояло несколько важных стариков, о которых он узнал потом, что это цари соседних государств. Напротив одного из них он оказался и за свадебным столом. Это был грузный краснолицый человек, имевший привычку сидеть, откинувшись в кресле и сцепив на объемистом животе короткие жирные пальцы.

– Ну! – сердито сказал старик, приподнимая левую бровь. – Чем похвастаете?

– В каком смысле? – удивился Иван.

– Как в каком? Ну должна же быть в государстве хоть одна диковинка иль нет?

– Нет, – Иван смущенно развел руками. – У нас без диковинок. По-обычному…

– А! Скукота тогда у вас! – Царь раздраженно махнул рукой и откинулся на спинку кресла, показывая, что в таком случае ему с Иваном не о чем и разговаривать. – Ну разве что от бедности… Тогда уж можно вам скукоту простить. Хотя, смотрю, на свадьбу не поскупились.

Иван хотел возразить, что не от бедности вовсе нет у них диковинок, но слов не нашел, а тем временем его собеседник продолжил, краем глаза поглядывая на других правителей, сидевших тут же, – слышат ли:

– А вот у меня таки есть диковинка!

Иван смолчал, но вот другой его сосед, моложавый и высокий, спросил, ехидно прищурившись:

– И какая же?

Толстяк только этого и ждал и даже облокотился на стол, чтобы слова его вернее достигли ушей соседа:

– Жар-птица. Вся, брат, из золота, клюв и глазки – из драгоценных камней, лапки – серебряные. И ночью светло от ее, как днем. А перо из хвоста у ней дернешь – и перо станет светить. Только вот, зараза, новое не отрастет. А еще поет она на разные голоса. И по-человечьи тоже поет.

– Прям слова? – Высокий царь был полон недоверия.

– И словами может. И песня у нее каждый раз разная, – победным жестом толстяк оттолкнул от себя тарелку с недоеденным угощением, и та закружилась по столу, сшибая по пути рюмки. Сам же царь снова откинулся в кресле. Он так раздувался от гордости, что Ивану казалось: ему скоро станет тесно между подлокотниками.

– Птица что! – махнул рукой высокий. – Вот я слышал, что конь есть где-то – в Козино, что ль, у царя тамошнего. Вот так чудо-конь! Вот полезное чудо! Говорят, сел на него, пришпорил, и – фьюить! – где тебе надо оказался вот хоть в полчаса. Даже, говорят, там, куда и за год не доедешь! А ты – птица! Что твоя птица супротив того коня!

– Так а красота? – Толстый не терялся, а все поглядывал на собеседника со снисхождением. – Коню-то с чудо-птицей не тягаться!

– Так конь-то тоже, говорят, красоты неописуемой: и пар из ноздрей, и сбруя узорчатая, и грива огнем горит – будто сполохи в ней играют, и стать у него!.. И, однако же, польза!

– А у тебя и того нет! – Толстый запыхтел и ткнул вилкой, которой собирался подцепить кусок мяса, в направлении своего язвительного соседа. Но тот тоже не растерялся и, перегнувшись к обладателю птицы через стол, спросил:

– А знать бы мне, где такие диковинки берут, уж я бы себе сторговал! Чай, побогаче тебя буду! Вот ты – где ты птицу добыл? Или украл для тебя кто?

– Скажешь – украл! Места надо знать! Вот ты не знаешь, а я знаю…

Тут толстяк умолк на полуслове – и так и остался: с открытым ртом, с поднятой для убедительности рукой. Он смотрел на дверь, и его долговязый собеседник смотрел на дверь, и все гости, один за одним, словно их дергали за ниточки, поворачивали головы к двери. Взглянул и Иван.

Взглянул – и обмер.

Василиса была чудо как хороша. В свете свечей ее платье мерцало золотом и серебром: в жизни своей Иван не видел такой роскошной парчи. Платье было широким, под ним угадывались несколько слоев тонкой ткани, и все это рождало странное ощущение от Василисиной фигуры: она была и объемной, притягивающей взгляды, и одновременно хрупкой. На голове ее была диадема, украшенная волшебным камнем. Прозрачный и чистый, он сиял, словно звезда, разбрасывая вокруг холодные, льдистые отблески. В толстую Василисину косу вплетены были золотые и серебряные нити, и уголки плотной, блестящей ленты выглядывали из-под косы, точно рожки полумесяца.

Зал замер. Гости перестали жевать. Все смотрели только на нее. По лицу соседских царей Иван понял, что они забыли все: и коней, и птиц – и теперь только это чудо станут почитать величайшим на свете. Он встал и поспешил к невесте, стремясь скорее вызволить ее из ловушки пристальных взглядов.

Пока они рука об руку шли к столу, слуги, подсуетившись, принесли будущей царевне кресло. Иван шел и видел, как одобрительно кивает ему головой отец, сидевший все это время рядом, но за целый день ни разу не обративший на него внимания. Его переполняла гордость.

Иван никак не мог насмотреться на свою невесту. Сейчас, в праздничном, почти волшебном убранстве да на фоне остальных гостей Василиса казалась еще красивее. Она двигалась плавно, словно танцевала. Голос ее был нежным. Она не подвякивала в конце каждого слова, как Анна, не басила и не причмокивала, как Татьяна, и слово к слову подбирала ладно, словно читала по книге.

Да и в другом она оказалась лучше: Иван видел рядом с нею братниных невест и не мог понять, как раньше они могли казаться ему симпатичными. Анна сидела, потупив глаза, сложив на коленях костлявые руки. Каждое движение давалась ей с трудом: то она задевала острым локтем соседа, то поворачивала голову как раз в тот момент, когда слуги подносили ей новое яство, и едва не опрокидывала услужливо поданную тарелку. Татьяна же осоловела от выпитого вина и растекалась по столу квашней. Глаза ее сонно хлопали и жмурились, на губах гуляла рассеянная улыбка, на тонком белом рукаве желтело жирное пятно.