Москва на перекрестках судеб. Путеводитель от знаменитостей, которые были провинциалами - Андрей Шляхов

— Стоп! — воскликнул Бортко и обратился к актеру: — Евгений Александрович, профессор так не ходит.

— Не надо мне рассказывать, я уже одного профессора играл, — недовольно ответил Евстигнеев.

— Но это совсем другой! — настаивал Бортко. — Это… Менделеев!

Евстигнеев помедлил, потом вернулся в магазин.

Спустя мгновение из магазина вышел не Плейшнер и не Менделеев, а именно профессор Преображенский. Такой узнаваемый и такой неповторимый.

Сам Евгений Александрович говорил о себе так: «Я всю жизнь набирал мастерство. Постепенно. У меня не было творческих взлетов или провалов. Работал, двигался. Я — характерный актер, потому и роли играл разные, преимущественно не главные. Считаю, что актер должен уметь и хотеть играть все, то есть, как профессионал я должен уметь и хотеть играть и Шекспира, и Шкваркина. Другой вопрос — надо ли актеру давать играть все, что он ни пожелает, но уметь он обязан».

Евгений Александрович Евстигнеев умер на 66-м году жизни в лондонской клинике, где его готовили к сложной операции на сердце.

«Он был достаточно закрытым человеком. Свои беды и радости он держал в себе. Во многом от этого к концу жизни у него сердца не осталось вообще, физически, я имею в виду», — скажет позднее сын Евгения Евстигнеева и Галины Волчек Денис.

Похоронен он на Новодевичьем кладбище в Москве.

На родине, в Нижнем Новгороде, ему поставили памятник. Не монументально-постаментный, а очень простой и человечный. Такой же, каким и был великий актер.

Евгений Александрович присел на лавочку, положил плащ на колени, снял шляпу и о чем-то задумался. Должно быть, о сегодняшней своей роли…

Иннокентий Смоктуновский

Слова бегут, им тесно — ну и что же! —

Ты никогда не бойся опоздать.

Их много — слов, но все же если можешь —

Скажи, когда не можешь не сказать

В. Высоцкий

«Бульвар… По сторонам редкие островки старой патриархальной Москвы.

Кропоткинская… С нежной взволнованностью бываю в этих местах. Здесь, именно здесь, в тихом переулке в течение полумесяца на высоте седьмого этажа… я когда-то размышлял над своим „сегодня“ и составлял „проекты“ на будущее. Это, должно быть, глупо, во всяком случае — напыщенно звучит. Однако вынашивались, грезились наивные планы сложных психологических ходов, тактических уловок и приемов, возводили ажур „воздушных замков“, разрабатывались чудовищные по своей несуразности „прорывы“, призванные взять измором, тупой назойливостью. Какое счастье, почти ничему этому не суждено было стать реальностью…

Место это было выбрано мною из нескольких: оно было надежным, удобным и оттого довольно продолжительным пристанищем. От верхней лестничной площадки с квартирами вела еще выше узкая лестничка с полным поворотом в обратную сторону, то есть на 360 градусов, так что, выходя из своих квартир, жильцы не могли видеть меня, и я мог спокойно возлежать на подоконнике замурованного окна у громыхающего, астматически шумящего лифта. Внезапный грохот его поначалу пугал меня, и я, нервно ощетинившись, вскакивал, но потом привык и пробуждался по ночам иногда оттого, что слишком уж он долго не тарарахает, и тревога — „не сломался ли он?“ — овладевала мной. Я спускался на шестой этаж, жал кнопку лифта — он громыхал, и я, успокоившийся, поднимался по лесенке „к себе“. Ну, это ночью, все спят, и нигде никого нет. А днем? Не всегда спустишься и не всегда нажмешь. „Что вы тут делаете, гражданин?“ — мог последовать вопрос. У меня же ни прописки, ни работы, и вид не так чтоб уж очень обычный. Лето, жара, а я в лыжном костюме. Так что при каждом раздававшемся внизу далеком стуке входной двери я с напряжением вслушивался в шаги, голоса, готовый в любую минуту ринуться по лестнице вниз, чтобы мастера, пришедшие чинить „моего сломавшегося сиплого соседа“, не застали меня…

На Арбате именно такое уже было однажды. Меня спустили вниз, и я долго объяснял, что я хороший и никаких вещей у меня нет, и что я там ничегошеньки не прячу. Они хотя и обошлись со мной не грубо, но не поверили, а пошли проверить, оставив меня в красном уголке на попечении какой-то маленькой, сухонькой старушки. Я спокойно сидел, тая в груди мощные удары сердца Гамлета, и всем своим видом показывал, что смиренно жду их возвращения. Старушка оказалась на редкость любопытной и пыталась что-то спрашивать у меня, но я продолжал сонно сидеть, вроде бы и не слыша ее вопросов, а когда она взобралась на стул возле меня, чтобы включить репродуктор… я „рванул“ в дверь так, что только во дворе, напугавшись, подумал, не сорвало бы старушку воздушной волной со стула».

Вы прочитали отрывок из воспоминаний Иннокентия Михайловича Смоктуновского, в котором актер рассказывает о том периоде своей биографии, когда он жил в Москве «на птичьих правах». Знакомые, у которых он оставил свои вещи, уехали в отпуск, не предупредив Смоктуновского, и ему пришлось две недели расхаживать по жаркой летней Москве в лыжном костюме.

Подобно всем остальным героям этой книги, Смоктуновский (настоящая фамилия его звучала немного иначе — Смоктунович) родился далеко от Москвы — в деревне Татьяновка на севере Томской области двадцать восьмого марта 1925 года. Позже, в 1929 году, семья Смоктуновичей переехала в Красноярск.

В семье Смоктуновичей было трое детей. Во время голода 1932 года Иннокентия и одного из его братьев отдали на воспитание бездетной тетке, родной сестре отца, которая жила там же, в Красноярске. «Отдали ей меня и Володьку, — вспоминал Смоктуновский. — Аркашка остался у родителей — это любимец, он очень был толстый и белый, совсем блондин. А мы с братом — я вот рыжий, а Володька был вообще какой-то черный, нас не любили и отдали этой тетке».

Немного странное решение, даже с учетом тяжелых обстоятельств тех лет. Двое работающих родителей оставляют себе одного из трех детей, а двух других отдают «на прокорм и воспитание» одинокой женщине. Хотя кто их знает, чужие обстоятельства…

В Красноярске Иннокентий окончил среднюю школу, в которой играл в драмкружке, после чего некоторое время учился в школе киномехаников.

В 1943 его призвали на службу. Сперва Иннокентий угодил в Киевское военно-пехотное училище, но надолго там не задержался. Полуголодное существование толкало курсантов на разные хитрости и уловки, в том числе и на сбор картошки, оставшейся на полях после уборки. Занятие это было весьма рискованным — считалось кражей государственной собственности и каралось по всей строгости советских законов. То, что картошка эта осталась гнить на поле после уборки урожая, никого не волновало. Советская власть занимала в подобных вопросах позицию пресловутой собаки, сидящей на сене.

Курсанту Смоктуновичу не повезло — его застукали за сбором картошки, да еще в учебное время. Приговор был ясен — на фронт! Рядовым!

Иннокентий угодил в самое пекло — на Курскую дугу. Но судьба хранила его — за два года войны он ни разу не был ранен, хотя все время служил на передовой. А вот в плену побывать пришлось, правда, недолго. «Мне посчастливилось бежать, когда нас гнали в лагерь. Был и другой выход — желающим предлагали службу в РОА… Но меня он не устроил. Меня, восемнадцатилетнего измученного мальчишку, вел инстинкт самосохранения. Я выведывал у крестьян, где побольше лесов и болот, где меньше шоссейных дорог, и шел туда. Фашистам там нечего было делать, в отличие от партизан. Так добрел до поселка Дмитровка… Постучался в ближайшую дверь, и мне открыли. Я сделал шаг, попытался что-то сказать и впал в полузабытье. Меня подняли, отнесли на кровать, накормили, вымыли в бане. Меня мыли несколько девушек — и уж как они хохотали! А я живой скелет, с присохшим к позвоночнику животом, торчащими ребрами», — напишет после войны Смоктуновский. И еще напишет: «Это был март сорок пятого года. Два года чудовищной, изнурительной, изматывающей фронтовой жизни не смогли убить невероятного желания жить, радости весны, близкой победы… Должно быть, организм втянулся и привык, найдя вполне возможным жить и развиваться в окопах, в боях, в походах, сжиматься несколько, из окружения выходя, и радоваться любой минуте отдыха, и, спать, ложась в окоп, благодарить судьбу за трудный день, что завершился жизнью и доброй темной ночью».

Иннокентий закончит войну недалеко от Берлина. Ему повезло — остался жив. А вот отец Иннокентия с войны не вернулся.

Недолгое пребывание в плену наложило несмываемый отпечаток — позорное клеймо военнопленного. То, что человек бежал из плена и продолжил защищать Родину, никого не волновало. Был в плену? Получай поражение в правах или и того хуже — лагерный срок!

Иннокентию снова повезло — его не посадили. Правда, согласно «Положению о паспортном режиме», ему, как бывшему в плену, запретили жить в тридцати девяти крупных городах Советского Союза. Даже в родной Красноярск пустили только потому, что Иннокентий был родом оттуда.