Великий страх - Роксана Гедеон

– Я выйду к ним, – сказал граф де Сен-При.

Все пристально следили за ним из окон, но никто не слышал того, что говорилось. Через пять минут министр вернулся.

– Вы узнали, чего они хотят, сударь? – спросил король.

– Они хотят хлеба, сир.

– И что же вы им ответили?

– Я сказал, сир: «Вы хотите хлеба? Когда у вас был один-единственный хозяин, вы не испытывали нужды в хлебе. Теперь, когда у вас тысяча двести хозяев, сами видите, до чего вы дошли». Я приказал держать ограду на запоре, сир, и…

Он не успел договорить: громкие крики донеслись от ворот. Я бросилась к окну. Толпа, желая насильно проникнуть во дворец, ломилась в ворота, а гвардейцы, верные приказу, повалили одного из мятежников наземь и топтали его ногами. Две фурии, пытавшиеся взобраться на ворота, тоже были ранены. Строй солдат фландрского полка был готов дать отпор нападающим и не поддавался ни на какие уговоры пропустить депутацию.

– Отворите двери! – воскликнул король. – Я приму депутацию.

– Одумайтесь, ваше величество! – вскричала королева.

– Велите отворить, – снова распорядился Людовик XVI. Никто не двигался с места. И тогда король громким рассерженным голосом, что случалось с ним редко, повторил:

– Я приказал отворить! Вы слышали это? Несколько офицеров отправились исполнять приказ короля.

– Королевский дворец, – тихо добавил Людовик XVI, – это убежище для всех.

– Кроме самих королей, – прошептала Мария Антуанетта.

3

Едва отперли решетку, разъяренные женщины хлынули во двор, повалив при этом Мунье, депутата Собрания. Гвардейцы насилу их сдерживали. Офицеры, посланные королем, повели шестерых депутаток во дворец. Лакеи распахнули перед ними двери, и по мраморной лестнице в апартаменты, куда раньше могла вступить лишь чистокровная, семь раз просеянная аристократия, пошла делегация, состоявшая из модисток, торговок рыбой и уличных нимф. Но едва я увидела председателя Собрания Мунье и еще нескольких депутатов, уныло бредущих за этими женщинами и играющих явно навязанную им роль, я поняла, что до сих пор не совсем разбиралась, в чем дело. Власть не просто перешла от короля к Собранию – оно сегодня было так же унижено и изнасиловано, как и король. Революция не была сменой какой-нибудь правительственной власти, которая падает для того, чтобы уступить место другой; революция была устранением всякой власти, которая сменялась деспотизмом толпы – той толпы, которая очертя голову бросается вперед под влиянием исступления, легковерия, нищеты или страха.

Пале-Рояль и его центр кафе «Фойи» притязали на управление Францией. Безграмотные и невежественные люди принуждали короля и Собрание поступать так, как им было нужно. Властителями судеб страны выступали люди с перекрестков и чердаков, убежденные в своей необыкновенной мудрости, и проводили декреты силой своих легких, кулаков и пик. Разумеется, опыт, знание, благоразумие и хладнокровие изгонялись из государственных дел, и все шло к пропасти.

Я не слышала, что говорили эти депутатки, а только разглядывала их. Во главе женщин стояла совсем молоденькая девушка, образец парижской гризетки, одетая очень смело и кокетливо. Она назвала себя Мадленой Шабри по прозвищу Луизон и сказала, что продает цветы в Пале-Рояль. По ее виду я предположила, что она, безусловно, продает еще кое-что. Эта самая Луизон умоляла короля подписать приказ подвести зерно, чтобы прекратился голод.

– Дитя мое, – отвечал король, – я с удовольствием подпишу такой приказ, да только боюсь, что он, поверьте, не слишком-то вам поможет.

Король принялся писать, а Мадлена Шабри, то ли ей и вправду стало дурно, то ли она ломала комедию, – словом, она покачнулась, словно теряла сознание. Подруги поддержали ее. Король встревоженно обернулся.

– Принцесса, – обратился он ко мне, – принцесса, дайте бедняжке свой флакон!

Я не шевельнулась.

– Принцесса, слышите ли вы меня?

– Ваше величество, – сказала я холодно, – для этой особы у меня нет флакона.

Торговки окинули меня ненавидящими взглядами и, по-видимому, только присутствие короля помешало им осыпать меня бранью. Зато королева украдкой пожала мне руку. Она не смела возражать против происходящего, но образ мыслей супруга был ей явно не по душе. Будь ее воля, она бы выгнала торговок и приказала бы фландрскому полку стрелять по толпе.

– Где же маркиз де Лафайет с гвардейцами? – прошептала я.

– Как видно, – язвительно отвечала королева, – этот человек появляется везде, кроме тех мест, где он должен быть.

Король подписал еще несколько документов и отпустил женщин. Те, радостно размахивая бумагами, присоединились к своим подругам, но радость их длилась недолго. Подруги громкими возгласами выразили им свое негодование, предположив, что король с королевой их подкупили, и заявили, что не вернутся в Париж с одними пустыми подачками. Из окна я видела, как ту самую Мадлену Шабри повалили на землю и едва не растерзали. Послышались разъяренные крики:

– Голову Австриячки – на пику!

– Надо задушить ее и сделать кокарду из ее кишок.

– Она одна – причина всех зол, от которых мы страдаем. Ее надо убить, четвертовать!

– Вырвем у нее сердце и закусим им! Отрежем ей голову, сварим ее порубленную печенку!

Все это было настолько чудовищно, что я не верила, что это говорят французы и француженки. Да и были ли они таковыми? Мы были окружены дикарями, людоедами. Королева слушала все это, не произнося ни слова, а я переживала жгучий стыд за то, чему стала свидетельницей.

На угрозах все не закончилось. Какой-то простолюдин из толпы, то ли случайно, то ли из злого умысла, выстрелил и прострелил руку господину Савоньеру, лейтенанту гвардии. Гвардейцы, не церемонясь, дали ответный залп и убили двух человек. Тогда мятежники открыли беспорядочную стрельбу, и два гвардейца упали с лошадей.

– Какой кошмар! – воскликнула я, дрожа от гнева. Разве могла я себе представить, что здесь, в этой роскошной колыбели рококо, в обиталище нескольких королей Франции, увижу подобные ужасы?

К толпе, стоящей за воротами, прибывали люди из квартала Сент-Оноре. У них были пушки, и они наводили их жерла на дворец. К счастью, лил проливной дождь, и огонь, который подносили к фитилям, все время гаснул, а подмокший порох не вспыхивал. Оставив это занятие, чернь принялась ловить лошадей двух раненых гвардейцев. Поймав их, люди буквально живьем принялись разрывать их на части, набрасывались на сырые куски и, подобно дикарям, жрали их – более мягкого слова для описания этого зрелища я не могла подобрать.

В эту минуту послышалась мелкая барабанная дробь, и офицер, распахнув дверь, доложил королю: