Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

А свекровь подарила Маше большой теплый шерстяной платок и свои новые сапоги. Сказала, что сама обойдется старыми, зиму они еще послужат.

Харитина Максимовна смотрела, как Маша примеряла щедрые подарки, да все приговаривала: «Надевай, обувай, дочечка! Все тебе к лицу. Хотим мы, моя милая, чтобы ты не выделялась среди сельских и была такая, как все. Это и для спокойствия души твоей нужно. Будешь одета, как они, и перестанут судачить да насмехаться над тобой. Почувствуешь себя равной со всеми. Хорошо, что подошли тебе мои сапоги! Я мало носила их, они еще новенькие, а сделал их наш сельский сапожник дед Онуфрий. Он когда шьет, то все приговаривает: «Делаю я такие сапожки, чтоб носили их быстрые ножки. Чтобы люди носили да меня хвалили».

Свекровь стояла сбоку и оглядывала невестку — и сапожки по ноге, и кожушанка как влитая. Есть чем гордиться старой Гамаихе. Каждое воскресенье ходили всей семьей в церковь. Впереди шли Пархом с Никитой, а за ними важно ступали Харитина Максимовна с Машей. Их место было возле правого клироса. Любовалась Харитина Максимовна и сыном, и невесткой. Стоят оба как нарисованные. Никита в гвардейской шинели, левой рукой шапку с кокардой держит. А усы! Есть ли у кого из мужиков, пришедших в церковь, такие пышные усы, как у сына? И жена у него писаная красавица, кровь с молоком. Соседки теперь завидуют Харитине Максимовне. Невестка у нее трудолюбивая и красивая, с ясными и приветливыми глазами. Кто ее родители? Свекровь рассказала соседям, что Маша выросла в бедной семье, где частогусто и хлеба не было ни к завтраку, ни к обеду. Осталась она сиротой без отца. А мать зарабатывала горькие гроши, служа прислугой у господ. Вот и дочь выросла работящей. Свекровь расхваливала молодую невестку не только за домовитость, но еще и за ее доброе сердце.

Харитина Максимовна рассказывала соседкам, что однажды Маша завела разговор о Мотре.

«Выходя замуж за Никиту, Маша знала, что он вдовец. Он ничего не скрыл. Маша ведь никогда не видела Мотрю, — казалось бы, какое ей дело до нее! Но она не такая! Не черствое у нее сердце. Такой уж сердобольной и душевной родилась. У нас с ней так повелось, что мы всем делимся друг с другом, словно она мне не невестка, а одногодка, с которой я вместе выросла. Как-то, когда наши мужики хозяйничали во дворе, она взглянула на меня, и на глазах у нее выступили слезы. Не плакала она, нет! Только взглянула так, словно провинилась в чем-то. Я обняла ее, приголубила, а она шепотом попросила рассказать ей о Мотре. Призналась Маше как на духу, что это я уговорила Никиту жениться на Мотре, хотела ее, сиротку, спасти, так как она нравилась мне своим трудолюбием и скромностью. Тут Маша попросила меня отвести ее на Мотрину могилку. Я ответила ей, что нужно подождать, пока просохнет земля и ярче будет светить солнышко. В один из теплых дней мы и пошли. Припала Маша к могилке и зарыдала. Потом поднялась, убрала, подправила могилку, сказала, что посадит на ней чернобривцы. А перед этим попросила отца Василия, и он утром отслужил молебен за упокой души усопшей. А Никите сказала, чтобы новый дубовый крест поставил…»

В осенние и зимние дни и вечера Маша занялась образованием Никиты. Привезла из Белогорского городского училища учебники по арифметике и географии, а у отца Василия брала книги и журналы и ежедневно занималась с Никитой. Задавала ему «домашние задания», даже ставила оценки в специально заведенном журнале. К концу зимы «ученик» знал, сколько градусов в прямом угле, где находится остров Мадагаскар, когда была Отечественная война с французами и что такое Марс. К тому же еще приучила Никиту к серьезному чтению.

Но проходила зима, и надо было думать о том, как жить дальше. Нога уже не беспокоила Никиту. Приспособился ходить так, что люди не замечали хромоты. У отца было три десятины земли, одна из них принадлежала Никите. Гвардейцы пользовались некоторыми привилегиями и льготами. Волостной старшина сказал Никите, что он не будет отбывать повинность, как десятский, которую мужики бесплатно несли год, дежуря при сельской управе. Никита освобождался также от ремонта дорог и мостов. Гвардейцу выделялась одна десятина земли в придачу к той, что у него есть. У Никиты теперь будет две десятины. С таким «поместьем» не разбогатеешь, придется Никите идти батрачить в экономию, чтобы заработать на кусок хлеба.

Родители часто приходили в гости к Никите. Харитина Максимовна питала особую любовь к своему первенцу и все больше привязывалась к Маше. Однажды вечером Харитина Максимовна принесла испеченное ею печенье, которое любила невестка.

— Добрый вечер, милая Машенька! — поздоровалась и поклонилась в красный угол, где висели подаренные ею на новоселье две иконы. — Мы пришли поздравить нашу именинницу. Ты говорила, что родилась первого апреля. Я ходила к отцу диакону и попросила его посмотреть в святцах, какого святого чтят в этот день. Он сказал, что это день преподобной Марии египетской. В ее честь и нарекли тебя. Диакон рассказал, какие тяжкие муки приняла святая Мария.

— А я и не знала, мама, что мне дали имя в честь Марии египетской.

Харитина Максимовна прослезилась, услышав, как невестка впервые ласково назвала ее мамой. Значит, привыкла уже к их сельской семье. Свекровь и невестка беседовали о своих женских делах, сидя возле постели, а мужчины вышли во двор покурить. Пархом Панькович выращивал в огороде возле дома душистый табак и снабжал Никиту сушеными листьями.

— Свернешь цигарку, покуришь, вроде и на душе веселее становится, — начал разговор отец, когда сели на завалинку. — Хочу тебе, Никита, вот что сказать. Пора уже за работу браться, ты отдохнул, нога зажила. Мы с матерью кормили и поили вас. Не обижайся на меня, что такой разговор завел. Нам ничего не жалко для детей, но ведь и у нас нет запасов. Так что надо подумать, сынок, о работе. Да еще нужно и дом тебе поставить, а где взять денег, чтобы лес купить.

— Я все понимаю, отец. Мы с Машей уже решили, что я пойду работать в экономию. Нам самим стыдно, что на вашей шее сидим.

— Нечего стыдиться. Как говорится, своя ноша не тянет. Но нужно думать и о будущем. Пойдут у тебя дети, их тоже надо кормить.

— Понимаю, батя.

— Тебе-то еще не приходилось туго. То был молодым, то в солдатах служил, а сейчас отдыхал. А мы страдали тут. Несладко, сынок, жилось нам, да и живется.

— Господа говорили, что после царского манифеста девятнадцатого февраля крестьяне получили свободу. Царя освободителем назвали.

— Освободитель! От чего освободил? — произнес отец. — Как были рабами, так и остались бесправными. С тех пор прошло уже шесть лет, а для нас ничего не изменилось. Освободил нас царь, низко кланяемся ему, только от чего? Прежде взыскивали с нас оброчное и подушное.

— А разве это не одно и то же?

— Оброк — это плата за землю, а подушная подать — за каждую душу в семье. Бывало, кто-то в семье умрет, а ты плати за покойника, ибо много времени пройдет, пока вычеркнут его из списка живых. Да еще выплачивай другие денежные поборы. И все плывет в царскую казну. Это были его личные доходы. У него, говорят, семья большая, кормить и одевать надо. А мужик живот надрывает. Когда освободили, еще хуже стало. За землю, которую получили мужики, нужно платить еще больше. И знаешь, как долго это будет? Сорок девять лет. Тебе сейчас двадцать шесть, а за землю придется выплачивать до семидесяти пяти лет. Какой тогда наступит год? Ну-ка, подсчитай. Ты ведь немного знаешь рихметику.

— Сейчас. — Никита прикинул в уме и сказал: — Тысяча девятьсот двенадцатый год.

— То-то и оно. Нас уже не будет. А вы, молодые, еще доживете… Вот тебе и освобождение! Заведется какая-то копейка в кармане, тотчас мужику надо отдать ее. Еще и оброчные подати взимают. А отработки? До сих пор заставляют ходить на работу в удельные имения, хотя они теперь принадлежат новому помещику. Гонят на сев, на косовицу, хлеб обмолачивать. Да еще и розгами по сей день секут. Может быть, тебя и побоятся, ты ведь гвардеец, царя-батюшку нашего охранял.

— Вы столько наговорили, отец, что страшно становится.

— Вот такая и есть наша жизнь. Страшная и горькая. Но живем.

— И вы еще нас кормите. И Машу одели, обули.

— Эх, сынок, сынок! Не просто это было нам, но старались для наших детей. Нам приятно, посмотришь на вас, и душа радуется. Я тебе еще не все рассказал. Мы теперь не удельные крестьяне, а господские или и сам не знаю какие. Но как горшок не называй, все равно в печь сажать. Ты ведь помнишь, как наш барин пропил-растранжирил все свое богатство, и его имение перешло в казну, в распоряжение удельного ведомства.

— Наш сосед Семен что-то говорил мне об этом, когда вез нас в Запорожанку, да я не понял.

— Не надо и голову забивать. Теперь это поместье принадлежит новоиспеченному помещику, дворянину! Тьфу! Гоже мне паны — на двоих одни штаны! Насмехаются люди над этим дворянином. Тьфу!