О приятных и праведных - Айрис Мердок

— Макрейт, вы шантажировали Радичи.

— Это жена вам сказала?

— Нет. Это явствует из бумаг, обнаруженных у Радичи. За шантаж, как вам известно, полагается весьма суровая кара.

— Не было никакого шантажа.

Макрейт прислонился спиной к двери.

— Ну, скажем так — Радичи положил вам вознаграждение за то, что вы держали язык за зубами. Откровенно говоря, Макрейт, вы для меня не представляете интереса, и, если сейчас изложите мне всю правду от и до, я постараюсь избавить вас от наказания. Если нет, вами займется правосудие.

— Не понимаю, — сказал Макрейт. — Я ничего худого не делал.

— Полно, полно! Мы доподлинно знаем, что вы вымогали у Радичи деньги. Вам, очевидно, не приходило в голову задаться вопросом, не вы ли отчасти повинны в его кончине?

— Я? — Макрейт шагнул вперед и ухватился за спинку дивана. Он успел собраться с мыслями и, раздувая щеки, напустил на себя вид незаслуженно оскорбленной добродетели. — Со мной он горя не знал! Я не причинял ему беспокойства. Он мне нравился! Мы ладили между собой!

— К сожалению, я вам не верю, — сказал Дьюкейн. — А теперь я вот что хочу знать…

— Никакой это был не шантаж, — сказал Макрейт, — и вам это не доказать. Если мистер Радичи давал мне деньги, так за то, что я делал! Насчет меня он нисколько не тревожился, не могло это случиться из-за меня, хотите — спросите мистера Биранна, он скажет, как и что там было, на квартире у мистера Радичи. Никогда я мистеру Радичи ничем не угрожал, вы не докажете, что это был шантаж, то есть никакого шантажа и не было, я человеку просто пришелся по душе, короче, полюбился, — ну, он и не скупился, когда платил мне, вот и все.

Дьюкейн отступил назад. Мозг его лихорадочно работал, силясь не упустить и усвоить то, что ему подбросили так внезапно. Он сумел не перемениться в лице. Как ни в чем не бывало, сказал:

— У мисера Биранна. Да, естественно. Он ведь часто там бывал.

— А то! И он расскажет, как все было между мной и мистером Радичи. Это я-то шантажист! Да я мухи в жизни не обидел! Я…

Макрейт продолжал возмущаться.

Так, значит, Биранн солгал насчет своих отношений с Радичи, думал Дьюкейн. Почему, почему? Зачем?

Глава четырнадцатая

Три женщины шли не спеша вдоль кромки воды. Морская гладь светилась лучезарной, ясной голубизной, осыпанной мерцающими драгоценными переливчатыми блестками и отделенной тонкой темно-синей чертой от белесой голубизны пустого неба, в котором, кажется, взгляд в такой день может тонуть без конца и края. С утра на пляже наблюдались местные, но ближе к полуденному глухому часу их не стало. Чуть отступя от берега видно было, как по бровке зеленого открытого склона, точно фигурка на заднем плане полотна Учелло[25], катается на своем новом пони Барбара.

На фоне бледно-голубого света фигуры женщин в окружении пустынного ландшафта приобретали монументальность. Они двигались вереницей, лениво, не торопясь; впереди — Пола в прямом хлопковом желтом балахоне, за нею — Мэри в белом платье, усеянном синенькими маргаритками, и наконец — Кейт в платье с тропическими цветами по лиловому с багряным отливом полю. Кейт, обутая в полотняные туфли, шлепала прямо по воде. При отливе у самого берега обнажалась узкая песчаная полоска, и Кейт шла, ступая по песку. Другие двое шагали чуть выше, по гряде розоватой и белой гальки.

Пола шла, вертя на своем тонком пальце обручальное кольцо. Ее не раз подмывало швырнуть кольцо в море, но из чувства, близкого к суеверию, на это не хватало духу. Она ломала голову, спрашивая себя, как ей быть. Только что прибыла открытка от Эрика, отправленная из Сингапура. Нечто зловещее, сковывая волю, чудилось ей в неотвратимом продвижении ее бывшего возлюбленного по земному шару. Первой ее реакцией был откровенный ужас. С другой стороны, для нее, возможно, речь в данном случае шла об очевидном долге, и в свете слова «долг» Пола вновь обрела способность рассуждать. Что, если только ее радением можно исцелить душу Эрика, раненную и изуродованную по ее вине? В конце концов, совсем не обязательно выходить за Эрика замуж или опять становиться его любовницей, как ей, неизвестно почему, казалось в минуты первого потрясения. Единственное, что требуется, — это решимость встретиться с ним и все обсудить, здраво, доброжелательно и, если надо, не один раз. Он тогда слишком быстро уехал, а она — слишком малодушно обрадовалась этому. В сущности, она так и не разобралась в той ситуации, не попробовала ее осмыслить; избавилась — и с плеч долой! Может быть, если попробовать теперь и помочь в этом Эрику, она принесет им обоим какую-то пользу, хотя какую именно — она понятия не имела. Сама идея встречи с Эриком была столь мучительна, что мозг отказывался разрабатывать эту тему.

Я так и не поняла тогда, что происходит, размышляла Пола. Голова попросту отключилась — все было слишком омерзительно. Кстати, ни разу не потрудилась задуматься, каково приходится Ричарду. Иначе, возможно, попыталась бы удержать его. Но мне было до того противно — из-за самой себя, из-за всей этой каши, — что я дала Ричарду уйти, лишь бы меня оставили в покое. Следовало бы противопоставить поступкам Ричарда свой интеллект — а впрочем, мне казалось, что все равно подобная развязка неизбежна. Да так, пожалуй, оно и было. Что толку теперь прокручивать про себя прошлое, восстанавливая связную картину того, как пошла вкривь и вкось твоя жизнь? Угрызения совести, раскаяние — никогда я в такое не верила! И все же с прошлым надо что-то делать. Оно никуда не девается. Оно продолжает существовать и влияет на настоящее, причем всякий раз по-новому, по-другому, словно где-то в ином измерении в свою очередь тоже растет и меняется.

Пола окинула взглядом немую недобрую гладь голубого эриконесущего моря. Допустим, думала она, мне удалось бы восстановить ясную картину своих поступков в то время — и что, это в самом деле пошло бы нам всем на пользу? Она отметила, что это «нам всем» включает в себя и Ричарда, хотя до скончания времен единственное, что она могла еще сделать для Ричарда, — это решительно и бесповоротно отрешиться от него. Не Ричарду, а Эрику сейчас она, быть может, в силах помочь, и надо не сходить с ума от страха, а сосредоточиться на задаче, каким образом это сделать. Заранее все продумать и ни в коем случае не терять самообладания. Эрик умел навязывать ей свою волю — вот что пугало больше всего. Разумеется, Пола слова никому не сказала о своей напасти. Хранила ее в себе, подобно жуткому кровавому таинству какого-нибудь мистического верования.

Мэри думала, — что, если действительно выйти замуж за Вилли и срочно забрать его отсюда? Мысль об этом была неясной и заманчивой, с нею внезапно открывались перспективы, горизонты, возможность перемен! Мысль, нежданная, точно гром среди ясного неба! А вместе с тем, почему бы и нет? Дьюкейн был прав, говоря, что она слишком примирилась с сознанием своей неполноценности в сравнении с Вилли. Позволила Вилли нагнать на них обоих нездоровую дремотную хандру. Теперь, чтобы вырваться из пут этой хандры, ей требовались и воля, и свежие душевные силы. Веселость как природное свойство — то, чем я никогда не обладала, думала Мэри. Вот Алистер был веселый человек, и все веселое в нашем браке исходило только от него. Мне же с самого моего рождения все лишь бы тревожиться, волноваться бессмысленно и бездарно. Даже сейчас, гуляя у лазурного моря, осыпанного сахарной пудрой света, я воспринимаю эту картину сквозь пелену озабоченности. Мой мир окрашен в бурый цвет — тоскливый, тусклый мирок, выцветший, словно старая фотография. По силам ли мне полностью изменить его ради Вилли? Боги из милости даруют нам добродетель. Так, может, они из милости пошлют мне веселость? Может быть, это вообще одно и то же — то, что иначе люди зовут надеждой? Мне бы чуточку больше веры в счастье, и я бы справилась с Вилли, я принесла бы Вилли спасенье…

Правду сказать, фраза Джона Дьюкейна о том, что она обладает властью, уже внесла перемены в их с Вилли отношения. По-прежнему немыслимым представлялось самой сделать ему предложение, хоть она и пробовала рисовать себе подобную сцену. И все же кое-что между ними менялось. Наверное, думала она, я была слишком одержима идеей, что он должен заговорить со мной о своем прошлом — о том, как было там. Я ощущала это как преграду между нами. Теперь я знаю, что могу перемахнуть через эту преграду, могу подойти вплотную к Вилли и заразить его простой физической бодростью, растормошить обыкновенной простой любовью. Не мое дело связывать воедино обрывки прошлого Вилли, включать их в ткань настоящего, которое я могу делить с ним. Возможно, кстати, такое и невыполнимо. Нужно избавить любовное обращение с ним от постоянного присутствия тревоги и даже пойти на то, чтобы использовать его как средство добиться для себя личного счастья! Я и сейчас уже чувствую себя гораздо более независимо в его присутствии. Это чувство большей независимости отозвалось в Мэри радостным приливом жизненных сил, когда она по привычке, но теперь совсем иначе совершала, бывая у Вилли, обход его комнаты. Чем Вилли, по ее наблюдениям, был положительно озадачен. И она, заметив как-то выражение озадаченности на дорогом лице, впервые за долгое время откровенно, от души рассмеялась.