Долго и счастливо - Ежи Брошкевич

воров. Случалось иногда — но редко, — «брали взаимообразно» чужие, хитроумно припрятанные бутылки, еще реже — сигареты. И как правило, вор сам признавался, получал отпущение грехов — иногда по роже, а чаще отрабатывал за потерпевшего вахту. Кара сводила на нет вину.

На этот раз кража была настоящая. Это было больше чем кража. Несмотря на это, никто из нас не стал искать виновника, хотя у меня, например, не возникало сомнений, что был им смазчик Маэки, тот самый Маэки, который еще перед войной отсидел три года за покушение на жизнь собственной жены.

Мы ни словом не обмолвились по этому поводу, предоставив событиям идти своим чередом. Тем более, что сам Эзехиль не жаловался, пропажа вызвала у него даже что-то вроде облегчения. Потом стало ясно, что вора тоже обокрали. Один снимок конфисковал у повара сам капитан, а история Эзехиля в двадцать четыре часа стала достоянием всего экипажа. Передавали ее из уст в уста, приятель приятелю, по большей части один на один, и, надо сказать, повторяли без сальных или похотливых смешков, без крепких словечек. Почтительно отнеслись и к имени женщины: Юдит.

И так вот Юдит, молодая жена Эзехиля, вступила на борт «Абердина» и надолго осталась с нами — молчаливая, нежная и послушная. Женская ее тень, тень с мягкими чертами лица, с чистыми глазами и застенчивой улыбкой, еженощно изменяла целомудренному Эзехилю на множестве коек и на множество ладов. У него самого камень свалился с души — он прилежно работал, еще прилежнее молился, спал без снов и наконец-то со спокойной совестью. В общем, его любили. Но кое-кто отзывался об Эзехиле с ненавистью.

— Обезьянья гнида! — кляли его за глаза Маэки, Лео, два итальянца, два шотландца и один цыган. — Кто его просил исповедоваться, отродье павиана!

Что это было? Ревность? Да. Кое-кто из них по-настоящему полюбил прекрасную тень Эзехилевой жены. И хотя, не исключено, все это может показаться смешным и жалким, я запрещаю кому бы то ни было издеваться над этим убожеством дальних плаваний.

Мы вышли тогда из Галифакса в 27-й день ноября 1942 года. Известно было, что в прошлом месяце потери конвоев, шедших атлантическим курсом, превысили уже полмиллиона брутторегистровых тонн, потопленных «хейнкелями», «дорнье» и подлодками, и большая часть этих потерь приходилась как раз на самые изношенные танкеры. Такие, например, как наша безымянная в портах посудина, ибо по правилам военного времени только в момент присоединения к конвою мы вывешивали на носу визитную карточку с надписью «Абердин», и это название вызывало у самых бывалых моряков веселое ржание и жалостливые издевки. Ибо «Абердин» был почтенной калошей и последним криком техники уже в 1911 году. Чем он был в 1942 году, пожалуй, нет надобности объяснять.

Еще одно. Мы шли на сборный пункт конвоя, получившего кодовое наименование «HX-217», прекрасно сознавая, что будем самым слабым и самым тихоходным судном во всем «HX-217». Мы знали, какая плохая у нас маневренность, какие старые котлы и как мало у нас шансов. Под нашими ногами, в чреве усталого кита, плескались только несколько тысяч тонн очень легко воспламеняющегося материала. Нефть превосходно горит и на соленой воде. Достаточно одной торпеды. Мы знали об этом очень хорошо все — начиная от сопливого стюарда — еще до того, как завербовались на борт морского танкера «Абердин». И никто не принуждал нас к этой службе. Никого не заманивали в этот гроб на шанхайский манер, никого не спаивали, чтобы вынудить подписать контракт, и никого силой не втаскивали по кривому трапу. Мы плыли по собственной воле и по собственному выбору. Каждый в согласии с личными своими заповедями, хоть в большинстве своем они очень сильно одна от другой отличались. Кто хотел, любил или чувствовал потребность, мог молиться вволю: на вахте, перед вахтой, после вахты, мог беспрестанно поминать имя господа своего и по примеру Эзехиля надоедать провидению. У нашего добропорядочного квакера не нашлось, однако, последователей. Более того, не поминать имени господа всуе предостерегал Эзехиля тример первой вахты, тунисец Хабиб, второй после квакера святоша (только что мусульманин).

— Бог един, велик, бесконечно далек, и однажды у тебя уже не вышло, — обосновывал он свое предостережение.

«HX-217» формировался на широте Лабрадора. Он состоял из тридцати трех судов, охраняемых шестой группой сопровождения, в состав которой входили три эсминца, причем один из них назывался «Буря» и плыл под бело-красным флагом, что, сознаюсь, заставило меня несколько раз всхлипнуть, один британский и три норвежских военных корабля (что в свою очередь послужило причиной повальной пьянки в каюте № 2, населенной по преимуществу скандинавами). Сначала нас определили в самый хвост конвоя, но Старик ценою скандала, учиненного им командованию, добился перестановки, что, впрочем, не имело большого значения. Мы могли рассчитывать на относительное спокойствие в течение двух первых и двух последних суток рейса. До тех пор пока в начале пути находились в радиусе действия военно-воздушных баз Ньюфаундленда и Рейкьявика и в конце его — под прикрытием «либерейторов», стартовавших с Северной Ирландии.

Дырявый это бывал зонтик. Правда, он становился все прочнее, его уже начинали побаиваться в штабах немецких военно-воздушных и морских сил. Дело, однако, в том, что нашему «HX-217» предстояло пройти около трех тысяч миль, а из трех этих длинных тысяч почти треть казалась еще длиннее, ибо она находилась вне всякой досягаемости союзнической авиации. У этой одной трети было множество имен, самое подходящее — «Todesloch», или «Death gap», или «Дыра смерти».

Имя это было вполне заслуженное. Этот обширный погост, который деловито обслуживали подлодки гроссадмирала Деница, тянулся примерно вдоль 50-й параллели и имел двое ворот (входные и выходные — в зависимости от направления рейса). Одни находились в районе 38-го градуса, другие — недалеко от 23-го градуса проклятой атлантической долготы.

— Вы боялись? — спросил Тадеуш, когда уже немного освоился со мной и, еще сам того не сознавая, стал уже смиряться с оседлой, честной и трезвой жизнью под опекой старого чудака. — Вы очень боялись этой дыры?

— Она была довольно глубока.

— Но вы боялись?

— Когда хватало времени на страх, боялись.

— Очень? Как очень?

— Как… — И я не нашел определения.

Тадеуш залился таким смехом, какому учили его дома, в притонах Таргувека и развалинах Гжибовской, у пивных киосков и во время ночных набегов на винно-кондитерские лавчонки.

— Вы боялись, как сукины дети! — торжествующе завопил он, и в смехе его не было ни чуточки сострадания.

Мы сидели за столом. За одной стеной надрывалось радио, за другой громыхал телевизор, за окном догорал майский вечер. Тадек сидел, опершись подбородком на грязные руки, и смотрел мне в