Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни - Джек Лондон

— Так я и знала, — сказала она ему вполголоса.

— Что вы знали? — спросил он.

Она многозначительно кивнула в сторону Паолы.

— Ну, раз так, тем более надо идти, — бросил Грэхем.

— Значит, не смеете отказаться от вызова? — подтрунивала она.

— Будь это вызов, я бы не принял его!

— В таком случае я вам бросаю вызов, — заявила она.

Он покачал головой.

— Я уже давно решил пройти прямо туда и выжить оттуда этого скрипача. Вы уже опоздали, и ваш вызов значения не имеет. К тому же смотрите, мистер О'Хэй ждет вашей ставки.

Эрнестина быстро поставила десять центов, даже не поинтересовавшись, выиграла она или проиграла, так внимательно она следила, как Грэхем пробирался в другой конец комнаты, хотя отлично видела, что Берт Уэйнрайт в свою очередь следит за ней. С другой стороны, ни она, ни Берт и никто из окружающих не подозревал, что сам Дик, беспрерывно смеша их всех, блестя своими глазами, искрящимися весельем, не пропустил ничего из всей закулисной игры.

Эрнестина была чуть выше Паолы, но с несколько большей склонностью к полноте, светлая блондинка, с чистым свежим цветом лица, слегка позолоченного солнцем, и нежным, почти прозрачным румянцем, какой бывает только в восемнадцать лет. Казалось, что все видно сквозь розоватую, нежную кожу ее пальцев, кистей рук, шеи, щек. И вся исходящая от нее нежность была сейчас овеяна особой теплотой, не ускользнувшей от взора Дика, заметившего, как она следит за Ивэном Грэхемом, направлявшимся в дальний конец комнаты. Дик уловил и тут же мысленно определил зародившуюся в ней и ей самой еще неясную мечту.

А она тем временем все смотрела на Грэхема, на его, как ей казалось, царственную походку, на высокую, легкую, изящную, породистую постановку головы с зачесанными с какой-то милой небрежностью золотисто-бронзовыми волосами, и ее пальцы как будто тянулись к ним, ее охватывало неизведанное ею прежде желание их ласкать.

А с другого конца зала и Паола, у которой разговор со скрипачом оборвался на критике суждений О'Хэя о Гарольде Бауэре, не могла не обратить внимания на подходившего к ним Грэхема. Она тоже остановила на нем взгляд, тоже с удовольствием отметив изящество его движений, высокую, легкую постановку головы, свободно лежащие волосы, чистую бронзу гладких щек, великолепный лоб, продолговатые серые глаза с чуть опущенными веками и с характерным для него полумальчишеским упрямством, мгновенно перешедшим в улыбку, как только он заговорил с ней. Эту улыбку она у него часто замечала. Она зажигала глаза особым добродушием, чем-то дружественным, в углах рта у него появлялись мелкие морщинки. Она и других располагала к улыбке, и сама Паола почувствовала, что улыбается ему в ответ, продолжая пояснять Уэйру свои возражения против слишком снисходительного превозношения Бауэра О'Хэем. Но свой вечер она, очевидно, обещала посвятить Дональду Уэйру за роялем и, обменявшись с Грэхемом несколькими словами, обернулась к клавишам и сыграла ряд венгерских танцев с таким мастерством, что присевший к окну с сигарой Грэхем снова поразился ее даровитости.

Он постоянно удивлялся, вспоминая ее гибкие пальцы, когда она одергивала Франта, плавала в подводных пещерах, сверкала в лебедином полете через сорокафутовые воздушные пространства, у самой воды замыкая руки и складывая их, точно сводом, чтобы сберечь голову.

Однако он чувствовал, что ему неудобно оставаться здесь больше нескольких минут, и вернулся к игрокам, вызвав у всех дикий восторг, когда изображал еврея, отчаивающегося от того, что через каждые три минуты он проигрывает хорошенькие никелевые монеты удачливому широкоплечему управляющему рудниками в Мексике.

Несколько позднее, когда прекратили играть, Берт и Льют Дестен испортили адажио из «Патетической сонаты» Бетховена, импровизируя карикатурную пантомиму, немедленно окрещенную Диком «Влюбленные мямли» и до того уморительную, что Паола расхохоталась и бросила играть.

Общество расселось по-новому. Вейл, Рита, Бишоп и Дик засели за бридж; Доналду Уэйру пришлось уступить Паолу молодежи, явившейся за ней под предводительством Джереми Брэкстона, а Грэхем и О'Хэй уединились у окна.

Потом все хором, под аккомпанемент рояля, спели ряд гавайских песенок, а затем спела Паола; и Ивэн Грэхем облегченно подумал, что наконец-то нашел ее слабое место. «Она великолепная пианистка, наездница; конечно, она чудно ныряет и плавает, — говорил он себе, — но, несмотря на свою лебединую шею, точно созданную для пения, поет она отнюдь не прекрасно». Однако ему вскоре пришлось изменить свое мнение. Она пела, как настоящая замечательная певица, и оценить ее пение как слабое можно было лишь относительно. Большого голоса у нее не было, но это был голос нежный и сочный, проникнутый той же теплотой, которая придавала обаяние даже ее смеху. Особой силы не было, зато слух безупречен, в голосе — правдивость, подлинное художественное мастерство.

А тембр… Грэхем задумался. Это был голос такой мягкий, насыщенный богатством женской души, в нем чувствовалась сила могучего темперамента, но сила сдержанная — вот к чему пришел он по размышлении. Он не мог не надивиться ее умению соразмерять свое пение с возможностями голоса. Это было верхом искусства.

И машинально одобрительно кивая головой в ответ на лекцию о современной опере, которую ему читал О'Хэй, Грэхем задавал себе вопрос: возможно ли, что Паола Форрест, с таким совершенством сдерживающая свой темперамент в искусстве, с таким же совершенством сдерживает его и в более глубокой сфере чувства и страсти? Он не скрывал от себя, что в этом вопросе для него лично скрывается вызов, правда, пожалуй, порожденный любопытством, но только отчасти; за пределами его, много глубже, в тайниках сознания, вопрос этот был связан с чем-то первобытным, заложенным в каждом мужчине.

Ощущение такого вызова заставило его остановиться и осмотреть всю огромную комнату, от одного конца до другого, снизу доверху, до брусьев потолка, до воздушной галереи, увешанной трофеями, до самого Дика Форреста, хозяина всех этих материальных благ и мужа этой женщины, Дика Форреста, играющего в бридж с таким же воодушевлением, с каким он работал, оглашающего комнату громким смехом над каким-то промахом Риты. Грэхема не испугало его состояние. Он понимал, что за этим охватившим его чувством стоит женщина — Паола Форрест — великолепное обаятельное воплощение женственности. Она была необычайно пленительна. С момента того ошеломляющего впечатления, которое она произвела на него в бассейне, плывущая на огромном жеребце, она все больше захватывала его воображение. Он видел много женщин, и они наскучили ему своей посредственностью и однообразием. Встретить выходящую из ряда вон, исключительную, не похожую ни на какую другую женщину, для него было все равно, что найти громадный жемчуг в лагуне, где уже охотились многие поколения.

— Вы живы еще? Очень рада, — засмеялась Паола немного погодя.

Они с Льют уже собирались идти спать. Тут же составлялся новый квартет в бридж — должны были играть Эрнестина, Берт, Джереми Брэкстон и Грэхем, а О'Хэй и Бишоп углубились в новый спор.

— Право, этот ирландец очарователен, пока не садится на своего конька, — продолжала Паола.

— А конек его, по-видимому, музыка, — сказал Грэхем.

— В разговоре о музыке он несносен, — вмешалась Льют. — Это единственное, в чем он абсолютно ничего не смыслит. С ума можно сойти!

— Не беда, — успокоила ее Паола своим певучим голосом, — вы все будете отомщены. Дик только что шепнул мне, чтобы я назавтра пригласила философов. Вы же знаете, как они рассуждают о музыке. Для них музыкальный критик — их законная добыча.

— Терренс на днях говорил, что на эту дичь можно охотиться круглый год, — вставила Льют.

— Терренс и Аарон доведут его до запоя, — засмеялась Паола, предвкушая немало удовольствия. — А Дар-Хиал, единственный со своей теорией искусства, приложит ее к музыке, чтобы опровергнуть все первые и последние возражения своих собеседников. Он ни капельки не верит во все то, что говорит об этой своей пластике, да и вчера вечером он танцевал, конечно, не всерьез. Это просто его манера шутить. Он такой глубокий философ, что нужно же и ему как-нибудь развлекаться.

— А что, если О'Хэй опять зацепит Терренса? — пророчила Льют. — Я уже заранее представляю себе, как Терренс возьмет его под руку, поведет в Оленью комнату и подогреет свою аргументацию такой разнообразной выпивкой, какой О'Хэй еще никогда от роду не пробовал.

— А на следующий день О'Хэй почувствует себя весьма неважно, — продолжала заранее хохотать Паола.

— Я ему обязательно скажу, чтобы он так и сделал, — воскликнула Льют.

— Вы не думайте, что мы все так уж плохи, — защищалась Паола, обращаясь к Грэхему. — Это у нас в доме такой дух. Дику это нравится. Сам он постоянно придумывает шутки. Так он отдыхает. Я готова пари держать, что это Дик надоумил Льют уговорить Терренса повести О'Хэя в Оленью комнату. Сознайся, Льют!