Вторжение - Василий Соколов

Она еле поспевает за Шмелевым. Ей очень хочется, чтобы он был с ней ласковее, хотя бы взял ее под руку. Но Шмелеву нельзя, он весь в пулеметных лентах и строг до неимоверности, даже скулы заострились. Поэтому идти так, как этого хочется Кате, под руку, совсем не время, совсем некстати.

Чего уж там - заважничал Шмелев! Надел кожаную куртку, обвязался своими пулеметными лентами, и ему теперь не до любви.

У него только и думы - умереть за мировую революцию. Чудной! Зачем же умирать теперь-то, если власть взяли и такая красивая жизнь обоих нас ждет? Молоденький мой красногвардеец, ты все же побереги себя - для жизни, для труда и, конечно же, для меня, для Катюши...

Припомнила Екатерина Степановна и как подносила патроны во время штурма, и как волновалась за Колю, когда он в открытую перебегал простреленную площадь, и как лепила воззвания на стены домов и заборов, отворачиваясь от ветра с вонючим клеем.

Все, все помнила... И про этажи не забыла...

Северный день убывает рано. Уже стемнело, хотя по времени только-только за полдень. Они свернули сейчас в переулок, стиснутый зеленовато-серыми домами. Шли этим переулком и в ту давнюю пору. И совсем для Кати неожиданно Шмелев тогда завел ее в незнакомый подъезд. Завел храбро, а как очутились наедине, Коля опять притих. Стоит и молчит, будто и впрямь в его положении нельзя дать некоторую волю чувствам. Катя ощущает, как к лицу подступает жар, и думает: "Ну, дорогой Шмелев... Коленька... А что будет, если я тебя поцелую?" Не только думает, а шепчет почти вслух, и Шмелев дергает ее за рукав: "Потише, услышат", - и оглядывается на высокую строгую дверь с медной табличкой. "Мы все-таки не чужие... Чего нам бояться?" - "Хотя бы и так. Не чужие, - нарочито грубовато отвечает он и неловко прикасается губами к ее пылающим щекам. Потом, поднимаясь все выше, они целовались на каждом этаже...

- А помнишь, как потом рассвет встречали на Неве? - угадывая, что думает она о том же, спросил Николай Григорьевич. Она молчала, а он, распалясь воспоминаниями, допекал: - Ну и про пуговицы от пальто не забыла? Как искали...

- Ладно, Коля. Ты меня просто смущаешь, - отозвалась Екатерина Степановна, а по глазам видно - ей это тоже дорого...

С моста они пошли на Невский проспект. Широкий, будто распластанный вдоль реки, Зимний дворец кутался в сырые сумерки. Шмелев вдруг замедлил шаг и сказал:

- Знаешь что, Катюша, поедем завтра за город, и у ленинского шалаша побываем...

- Ты же не раз там бывал. Может, в театр сходим?

- Нет, Катя, все же поедем.

На другой день машина уносила их за город. И скоро перед их глазами потянулись низкорослые ели, песчаные загривки, наметенные ветрами. Дорога шла по берегу Финского залива. Вода как бы наплывала на дорогу. Тускло светило северное солнце.

- Коля, я тут однажды была, - сказала Екатерина Степановна. - Летом комаров - пропасть, и как только Ленин мог работать - не пойму.

Шмелев промолчал. Думал он о чем-то своем. Катя увидела окаменевшие черты лица и чуть потемневшие глаза. Казалось, эти ничего не видящие глаза сосредоточились на чем-то большом, важном, что еще не было сказано и таилось у него в груди.

- Чего же ты молчишь? - спросила Екатерина Степановна. - Уговаривал поехать...

Когда дорога сузилась, они оставили машину и пошли березняком, пока наконец снова не блеснула вода залива. Редкий ельник, и у самого берега поломанные прутья камыша. Они зашли в глубь леса, увидели стожок сена с приткнувшимся к нему шалашом.

Шмелев подошел к пню и долго стоял задумавшись.

- Катя, родная! - наконец сказал он радостно и устало. - Ты пойми, я не раз уже был здесь, а вот стою... и переживаю... Когда мы готовились брать Зимний... и ты клеила воззвания... Мы еще не знали, как и что будет... Он лучше нас знал, что мы делали. Отсюда, из подполья, он руководил нами. Он не хотел мириться ни с какими временными правительствами, потому что верил - будет новая власть. Пойми же ты это, Катя.

Она смотрела куда-то вдаль и улыбалась. Конечно же, Катя понимала. И повернувшись к нему, не скрыла улыбки, сказала:

- Товарищ Шмелев, Коленька... А помнишь, я тебе говорила... не надо умирать... Мировая революция для нас!

- Эх ты, роднулька, - ответил Шмелев притихшим голосом. Он отошел в сторону, смотрел на пенек, на котором писал Ленин, на шалаш, на стожок сена, а мысленно перенесся в свой далекий, расположенный почти на самой границе военный городок.

Отсюда Шмелеву как-то яснее и шире виделось...

Он вспомнил об учениях. Сейчас его меньше всего беспокоило, что орудия застряли в болоте. В конце концов можно было избрать иной маршрут, важно другое - как научить людей думать. Неужели надо натаскивать командира, быть при нем нянькой или опекуном? Ведь то, что испытал и передумал Семушкин, действуя самостоятельно, пойдет ему впрок. И было бы непростительно, если бы я водил его на ремешке. "Вот туда колонну можно вести, а туда не смей и шагу ступить без моего веления!" А кто я такой? Или мне положено думать, а другие не имеют права... Они - оловянные солдатики? Нет же!"

Чем больше думал Шмелев, тем сильнее убеждался, какой непоправимый вред наносит тот, кто мнит себя едва ли не сверхчеловеком, заставляя подчинять мысли и действия других своей воле и даже личному вкусу. "А у нас сплошь и рядом так. Люди привыкают в речах, в печати, на собраниях всюду повторять то, что изрекает начальник, поднятый властью. Благо, если он умен, но ведь есть и бездарные, облаченные в мундиры! Таким давать в руки власть опасно. Для них стул, на котором они сидят, дороже справедливости, совести и правды. Ради того, чтобы на этом стуле сидеть прочно, они готовы утопить любого... Вот и Ломов. Желая выглядеть эдаким умником там, наверху, он не потерпит, чтобы возражали ему младшие по чину... Ох, уж эта рутина, она выйдет нам боком, - тяжко вздохнул Николай Григорьевич, - и если мы будем так поступать всегда, то скуем путами волю и силу народную, и в конце концов недалеко и до произвола... Нет, надо в человека верить, он добрый и мыслить умеет. На нем все держится. На человеке!" - Шмелев опять подошел к шалашу.

"Вот и Ленин, он верил людям, и люди шли за ним с этой верой в сердце... Трудно нам, Ильич, очень трудно. Но ничего. Надо идти..."

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Больше часа плутал Гребенников по лесу в поисках подвижного лагеря. То и дело останавливался, чутко слушал, не раздастся ли где голос, но, кроме свиста ветра да треска ломающихся сучьев, ничего не улавливал. Лес стоял сумрачный и холодный, внизу, под деревьями, земля была голая, снег задерживался на верхних ветвях и лежал на них тяжелыми ворохами.

Просека, на которую он напал, вела в другой конец леса. Вдоль порубки, как из трубы, тянул сквозной ветер, и в его дуновении Гребенников вдруг почуял запах дыма. Это так обрадовало, что он прибавил шагу и скоро на полянке между елей увидел бойцов. Составив винтовки в козлы, они ютились у костра.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});