Парковая зона - Аркадий Макаров

Сын с завистью смотрел, как сплетались и расплетались толстые жгуты мышц под его смуглой, обветренной кожей. Тяжелая физическая работа на солнце просмолила и продубила эту кожу, сделав ее невосприимчивой к жаре и холоду.

Фыркая и расплескивая воду, отец радостно ухал и весело, беззаботно матерился. В легком матерке том не было ни зла, ни упрека жизни.

Работа окончена. Вытираясь полотенцем, отец давал сыну знаки, чтобы тот тоже умывался и приводил себя в порядок.

И вот, одетые по такому случаю в чистые рубахи и гладко причесанные, они садились за стол.

За столом из мужчин отец с сыном были единственными: война повышибала мужиков, как зубы в кулачном бою, и, несмотря на прошедшее десятилетие, раны еще кровоточили.

Бабы в то время, слава Богу, водкой не баловались, не до того было, и потому всю бутылку старому плотнику приходилось осиливать одному. Не оставлять же выпивку в посуде, как-то не по-русски. Иван про себя загадывал, кто нынче кого повалит: отец бутылку или она его?

Чаще победа оставалась на стороне отца, повалить его было трудно.

Отцу пить одному скучно, нужен товарищ, и иногда так, шутки ради, он наливал и сыну, постепенно приучая начинающего плотника к главному мужскому торжеству.

Отец у Ивана Метелкина был без комплексов, и за малой долей выпивки ничего дурного для сына не видел. Сам с десяти лет, плотничая в бригадах по селам, он прошел ту же школу жизни, и ничего, не спился.

У родителя была любимая поговорка: «Отец сына бил не за то, что тот выпивал, а за то, что опохмелялся».

Старый плотник опохмелки не признавал. Выпив на утро кружки две холодной воды, виновато крякал и снова как ни в чем не бывало принимался за работу.

Сто грамм – не стоп кран, дернешь – не остановишь.

Выпив при расчете бутылку водки и хорошо закусив, отец не считая совал в карман заработанные деньги и шел в местную чайную, чтобы отвести душу от суеты и обыденщины.

Встретив дружков, плотник обычно щедро угощал их и, разумеется, угощался сам. Тогда Иван незаметно вынимал у него деньги и уносил домой, а потом снова возвращался в чайную, чтобы проводить родителя до постели.

Раннее употребление в малых дозах спиртного у Ивана никогда не вызывало болезненной тяги. Может быть, молодой организм вырабатывал какие-нибудь антитела к алкоголю, а может быть, физиология у него была такая, структура организма. Как знать? Но Метелкин ни тогда, ни потом сам к выпивке не тянулся. Есть – выпьет, нет – ну и не надо…

Кстати, хлебать тюрю из водки с хлебом Иван тоже научился у отца, и при случае любил этим козырнуть, вызывая в зависимости от обстоятельств гримасу восхищения или отвращения.

Но теперь надо вернуться туда, на привокзальную площадь, где на ребристой скамейке вполоборота к незадачливому романтику из колхоза, сидел молодой вор, блатняк, подставивший его милиции, и предлагал выпить за, так сказать, крещение.

Иван не возмутился, не послал его куда подальше, а сидел, держа в руке бутылку водки и раздумывая, пить или не пить.

Водки Ивану вовсе не хотелось, но и показывать из себя сельскую морду тоже было ни к чему. Да еще так вкусно пахло пирожками!

И он, поймав ртом прохладное стекло бутылки, припал к нему, как к сиське, медленно высасывая бешеное молоко.

Блатняк боязливо покашивал взглядом, опасаясь за содержимое бутылки.

Прикинув, что бутылка опорожнена ровно на половину и не поморщившись, Иван нарочито не спешил с закуской, хотя выпитое подпирало под самую гортань, норовя выпрыгнуть наружу.

Блатняк от неожиданности даже поперхнулся и, округлив глаза, наблюдал за дальнейшими действиями этого неказистого парня.

– Во! Клепать мой рот горячими пончиками! – с восхищением прицокнул языком «благодетель» Метелкина. – Ты, эта, где учился-то?

Иван не спеша отвернул промасленную бумагу, осторожно взял светло-коричневый, истекающий жиром, еще горячий пирожок и мгновенно, не понимая его вкуса, проглотил.

Кроме утренней колодезной воды у Метелкина во рту ничего не было.

После пятого по счету запашистого пирожка, Иван решил передохнуть и полез за сигаретами.

Курить он научился уже давно.

Верткий знакомый с готовностью протянул ему мятую пачку «Примы», все еще держа в руке бутылку, опрокинуть которую он примеривался.

Взяв сигарету, Иван с сожалением вспомнил, что зажигалка и перочинный ножик остались там, в отделении милиции, и ему их уже не вернуть.

Прикуривая от угодливо поднесенной спички, он поделился с новым знакомым своей бедой.

– Накрылись! – коротко успокоил тот. – Ты что, Мукосея не знаешь, что ли? Он, падла, на прошлой неделе у меня стольник при обыске смыл. Козел он, Мукосей стебанный! Взял деньги и смеётся. Попадешься, мол, в другой раз, тогда и верну, а пока взаймы беру. Во, мусорило поганый!

Блатняк глотал водку жадно, захлебываясь и обливая рубашку. С мокрого подбородка стекала тонкая струйка. Водка в него вошла с третьей попытки. При первых двух его стошнило, и он, утираясь рукавом, смущенно шмыгал носом:

– Во, бля, не могу без аршина!

Половина бутылки, выпитая Метелкиным натощак, – порция, надо сказать, совсем не малая, особенно для семнадцатилетнего парня, хотя в этом деле и тренированного.

Алкоголь медленно, но верно начал действовать.

Тело, освободившись от земного бремени и только что пережитого страха, стало терять вес. Иван почувствовал себя весенней раскрывающейся почкой. Было жарко, и Метелкин, расстегнув рубаху нараспашку, откинулся на спинку скамейки, вытянув в дурном блаженстве ноги.

Проломив черствый панцирь, душа его тихо воспарила над шумом привокзальной площади, над скамьей, жесткой и ребристой, как останки древнего ящера.

Длинношеий и чернявый парень уже клевал носом, как гриф над падалью.

Обиды сегодняшнего дня сами собой улетучивались, и приходило чувство христианского всепрощения. Грудь распирало от глупой мальчишеской гордости, что он вот так запросто сидит с блатняком, уркой, и пьет его водку и курит его сигареты.

И-эх, деревенская простота и бесхитростность! Кабы молодость знала…

В избытке чувств Иван положил парню на плечо горячую, потную ладонь. «А что? Гриф он вроде и не гриф, а больше галчонок щипаный. И не страшный. С ним и в разведку можно. Я сам виноват, что он меня подставил. Не надо позволять лапшу на уши развешивать, – мешалось у него в голове. – Ничтяк, малый!»

Тот, что-то промычав, разломил пирожок и стал быстро его обнюхивать, потом, немного пожевав, протянул Метелкину вместе с бутылкой, в которой еще плескалось. До конца допить верткому ухарю было слабо.

Иван махом всосал в себя остатки, дожевал пирожок, медленно вытер ладони о брусчатые ребра скамьи и с наслаждением потянулся за сигаретой.

Дело было сделано, пачка мятой «Примы» все еще лежала на коленях у блатняка. Тот крепко пожал протянутую за куревом руку и с достоинством и гордостью процедил:

– Карамба.

Метелкин, не поняв, уставился на него.

– Кликуха у меня такая – Карамба. В детском доме получил. Говорят, отец мой, ну, пахан по-нашему, испанский республиканец, от фашистов прибег и замотался, падла, на русских просторах. А тебя как зовут?

– Иван, – в первый раз пожалев, что не имеет такой громкой пиратской клички, буркнул Метелкин.

Ну, какая может быть «кликуха» у колхозного пацана, все уголовные деяния которого – это соседские сады, за кои, если и наказывали, то крапивой по мягкому месту?

– А-а, Ваня, – разочаровано протянул потомок испанских конкистадоров. – Ваня – он и есть, Ваня… Что, ночевать негде? Бери бутылку! Я тебя в общагу устрою. Ты – мужик, и должен лопатить. Там у меня кореш один есть – Колыван. У него жить будешь, ломом ты подпоясанный. Гони за водярой!

Так, после успешного окончания сельской школы, судьбе было угодно окунуть Ивана Метелкина в помойку…

Правда, утонуть он в ней не утонул, но дерьма наглотался достаточно.

– Эх, Иван, Иван, – говорил потом в перекурах Михей, бригадир монтажников, – парень ты смышленый, а дурак дураком. Учиться тебе надо, а ты с нами, пропойцами связался…

11

Замороченный романтикой рабочих окраин Иван Метелкин сорвался, как гайка с резьбы, с насиженного его предками места на земле, кормившей Россию, закрутился среди удалых барачных ребят, проходя пробу на крепость.

Проба была, правда, не всегда высшей марки, но была такой, какой была.

– Эй, шухаренок! – сковырнул Ивана с полуночной, уляжистой кровати на ледяной пол его сосед по комнате – Колыван.

Голос у Колывана – как калитка ржавая под ветром, но рука твердая и ухватистая, покрытая порыжевшей порослью, жесткой, как прошлогодняя трава.

Эта рука не дает Ивану увернуться.

Над дощатым столом, мерцая в порожних бутылках, на тонком электрическом шнуре висит в черном щербленном патроне электрическая лампочка. На столе, рубашкой кверху, веер карт.

По всему видать – игра в разгаре.