Охота за слоновой костью. Когда пируют львы. Голубой горизонт. Стервятники - Уилбур Смит

– Правильно, прикрывайся улыбкой. – Дафф поднял свой стакан. – За нашего большого храброго охотника. Черт побери, приятель, как ты мог?

Шон смотрел на Даффа.

– О чем ты?

– Ты отлично знаешь, о чем. Ты чувствуешь себя таким виноватым, что даже не можешь посмотреть мне в глаза. Как ты мог убить этих больших зверей и, что еще хуже, как ты мог наслаждаться этим?

Шон обвис в своем кресле. Он не мог сказать, какое чувство сильней – облегчение или удивление.

А Дафф быстро продолжал:

– Я знаю, что ты собираешься сказать, я слышал эти доводы раньше от своего дорогого отца. Он объяснил мне это однажды вечером, когда мы загнали лису. Говоря «мы», я имею в виду двадцать всадников и сорок собак.

Шон, неожиданно оказавшийся не в роли обвинителя, а на скамье подсудимых, не мог прийти в себя.

– Тебе не нравится охота? – недоверчиво спросил он тоном, каким мог бы спросить «Тебе не нравится есть?»

– Я забыл, каково это. Поначалу меня захватило твое возбуждение, но потом, когда ты начал их убивать, все вернулось. – Дафф сделал глоток и посмотрел на огонь. – У них не было ни одного шанса. Мгновение назад они спали, а в следующее ты рвал их пулями, как собаки рвали лису. У них не было ни шанса.

– Но, Дафф, это не соревнование.

– Да, знаю, отец мне объяснял. Это ритуал, священный ритуал, посвященный Диане. Ему надо было объяснить это и лисе.

Шон начинал сердиться.

– Мы пришли сюда за слоновой костью – и я ее добыл.

– Скажи, приятель, что ты убил этих слонов только из-за их бивней, и я назову тебя лжецом. Тебе нравилось это. Боже! Видел бы ты свое лицо и лицо твоего проклятого язычника!

– Ну хорошо! Мне нравится охотиться, и единственный знакомый мне человек, которому охота не нравилась, оказался трусом! – закричал на Даффа Шон.

Дафф побледнел, глядя на Шона.

– Как это понимать? – прошептал он. Они смотрели друг на друга, и в наступившей тишине Шону пришлось выбирать между стремлением выразить свое возмущение и желанием сохранить их дружбу с Даффом – ведь если он скажет то, что вертится у него на языке, с этой дружбой будет покончено. Он заставил себя выпустить ручки кресла.

– Я не хотел сказать ничего обидного, – сказал он.

– Надеюсь. – Легкая улыбка вернулась на лицо Даффа. – Расскажи, приятель, чем тебе нравится охота. Я попробую понять, но не жди, что я буду снова с тобой охотиться.

Объяснить это человеку, рожденному без страсти к охоте, – все равно что пытаться растолковать слепому, что такое цвет. Дафф молча слушал, как Шон пытается описать возбуждение, от которого кровь в теле поет, чувства обостряются и человек теряется в желании, таком же древнем, как желание совокупляться. Шон старался показать, что чем сильнее и благороднее добыча, тем сильнее стремление преследовать ее и убить, что в этом нет сознательной жестокости, скорее это выражение любви – яростной собственнической любви. Преданной любви, которая для полноты, для завершения нуждается в акте смерти.

Уничтожая что-то, человек навсегда становится его обладателем; возможно, это эгоистично, но инстинкты не признают этики. Шону это было так ясно, это настолько было частью его самого, что он никогда не пытался это выразить и теперь с трудом находил слова, беспомощно жестикулируя, повторяясь, а добравшись до конца, увидел по лицу Даффа, что потерпел неудачу – не смог объяснить.

– И этот человек боролся с Градски за права людей, – мрачно сказал Дафф, – и всегда говорил, что нельзя причинять никому боль.

Шон открыл рот, собираясь возразить, но Дафф продолжал:

– Ты добывай для нас слоновую кость, а я буду искать золото; каждый займется тем, к чему лучше расположен. Я прощаю тебе слонов, а ты прощаешь мне Канди. Мы по-прежнему равноправные партнеры. Договорились?

Шон кивнул, и Дафф поднял стакан.

– Пустой, – сказал он. – Окажи мне услугу, приятель.

Глава 4

После этого спора между ними не осталось ничего непроясненного, никаких невысказанных слов или затаившихся сомнений. Тем, что у них было общего, они наслаждались, а различия принимали.

Поэтому когда после очередной охоты вьючные лошади привозили в лагерь слоновьи бивни, во взгляде и голосе Даффа не было осуждения – только радость от встречи с Шоном, вернувшимся из буша.

Иногда, в хороший день, Шон находил след, преследовал добычу, убивал и вечером возвращался в лагерь. Но чаще, когда стадо быстро перемещалось, или местность была труднопроходимой, или он не мог убить при первом сближении, Шон уходил на неделю и больше. Каждое его возвращение они праздновали, пили и смеялись до глубокой ночи, а на следующее утро поздно вставали, играли в клейбджес на полу фургона или вслух читали книги, которые Дафф прихватил из Претории. Через день или два Шон снова уходил, и собаки и слуги шли за ним.

Это был совсем не тот Шон, что развлекался в «Опере» или восседал в своем кабинете на Элофф-стрит. Борода, не расчесанная и не подправленная парикмахером, спускалась на грудь. Желтовато-бледные, как тесто, лицо и руки загорели на солнце и приобрели цвет свежевыпеченного хлеба. Брюки, раньше опасно натягивавшиеся на ягодицах, теперь свободно свисали; руки стали толще, а мягкий жирок сменился плоскими жесткими мышцами. Шон распрямился, двигался быстрее и легче смеялся.

Перемены в Даффе были менее заметны. Он, как и раньше, оставался худым, с осунувшимся лицом, но из глаз ушло беспокойство. Его речь и движения замедлились, золотистая борода, которую он отрастил, молодила его. Каждое утро он уходил из лагеря, взяв с собой одного из слуг, и дни напролет бродил по бушу, откалывая геологическим молотком образцы от выступающих скал или сидя на берегу ручья и промывая гравий. Каждый вечер он возвращался в лагерь и анализировал мешок образцов, собранных за день; потом выбрасывал их, мылся и ставил на стол у костра бутылку и два стакана.

Ужиная, он прислушивался и ждал, не залают ли собаки, не застучат ли в темноте лошадиные копыта, не раздастся ли голос Шона. Если ночную тишину ничто не нарушало, он убирал бутылку и поднимался в свой фургон. Он был одинок, но не глубоким одиночеством, а таким, какое обостряло радость при возвращении Шона.

Они продолжали двигаться на восток, пока силуэт Зауспанберга не смягчился, горы стали не такими крутыми и скорее заслуживали названия «хребет».

Бродя вдоль этого хребта, Шон отыскал проход, и они провели по нему фургоны и спустились в долину реки Лимпопо за горами. Здесь местность снова изменилась, стала плоской, однообразие колючих кустарников прерывали только баобабы с их толстыми, раздутыми стволами, увенчанными небольшой кроной. Вода стала попадаться реже, и, прежде чем покинуть лагерь, Шон уезжал вперед и отыскивал источник. Однако охота здесь была хороша, потому что дичь собиралась вокруг редких источников воды, и уже на полпути от гор к Лимпопо еще один фургон наполнился слоновой костью.