Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

и на кладбище завернём, пращуров уважим. Никакой нам колдун тогда не страшен!

– Да? А как же у них вышло, что не помогло ничего из этого?

– А у них не было священника с собою, верно. А у колдуна был гороховый стручок о девяти горошинах, вот он его и вбросил в телегу тысяцкого! А они промедлили, не приметили, что ли, чтоб тотчас разломить и выкинуть подклад!

– И все волками обратились… Вот ужас-то. Насовсем?!

– Насовсем. Забыли разом, кто они и куда едут, из одёжек повыскакивали да разбежались все, в лес. Один жених до невестина двора добежал, на крыльцо вскочил, все обомлели, и невеста тоже. А сватья говорит: «Святые и архангелы, это ж молодой наш!». Узнала, поняла потому, что гребень у волка в загривке застрял, это сваха женихова на дорогу ему гребешок заговорённый в кудри воткнула. Вот и не забыл он себя…

– А как же… как дальше было?

– Да по-разному толкуют. Будто бы спустили на волчищу хозяйских псов, и он развернулся, завыл так, что озноб всех прошиб, и собаки отступили, и унёсся со двора суженной, и больше его не видал никто. А ещё, вроде бы, так было: узнавши его первой, хотела обнять невеста, да отец её не пустил, и убили они волка тут же. А как помер он, все глянули – а то жених лежит, окровавленный и нагой весь, и гребень из волос выпал.

– Нешто такое перенесть возможно… Сердце разорвётся ведь!

– Даже и не знаю… Но это всё же лучше, кажется, чем с мертвецом навек связаться.

– Наверное, лучше… С мертвецом-то страшно совсем!!!

Пересказали опять чертилку про ревнивую ведьму, что отняла у девицы жениха любимого. Варю очень пугала ведьма, которая перешла дорогу счастью молодых, но больше вызывала такую ненависть, такое негодование, что воображала она себя на месте той девицы, и что, наверное, победила бы свой страх и пошла к разлучнице, в ведьмины тёмные дебри, выручать его. И уж точно узнала бы суженного среди неотличимой череды образчиков, как две капли схожих с её возлюбленным, но – ненастоящих, бездушных… Холодных, призрачных. С глазами пустыми, с улыбкою чужой равнодушной. А он, Федя мой – он живой, в нём сердце горячее, от него сладостью такою веет, что голова кругом, удалью, и негою, и нежели не признать мне его-воплощённого среди неживых наваждений проклятой злодейки?! Увлекшись, продолжала она в себе эту сказку до конечного их объятия, до полной радости и счастья, и такой славной, смелой, любимой им себя ощущала, за красоту, и за спасение их обоих, за избавление от неволи у нелюбимой ведьмы, за то, что жить им дальше в любови…

– До скончания дней… Хорошо-то как…

– Э, Варя наша размечталась, гляньте-ка!

– Ничего я не мечтаю! Пустое – мечты! От них, от сухоты этой, несчастия одни! Напридумаешь себе всякое, а после жизнь иначе повернётся. Только лишние слёзы… Пустое!

И, переменившись в лице, сама заплакала. Утешали её, как могли, обнимали, гладили, повторяли, что и хорошо, поплакать сейчас – верная примета, что за муженьком реветь не придётся. Не стали уж повторять, что такого-то мужа, как царский кравчий Фёдор Басманов, каждой бы мечталось, что позавидовать ей тут можно – не выносила таких речей княжна, про зависть и преждевременные похвальбы, опасалась очень.

Успокоившись, шмыгнув ещё пару раз носиком в зарукавный платочек, княжна вспомнила, что не дослушала сказ-то.

– Ну, а вот ежели б не узнала она его? Что тогда?

– А тогда ведьма обманула бы девку. «Забирай сваво мужа! Быть вам вместе до конца времён, коли так», – сказала бы. И вороны закаркали бы тут. И та бы ушла домой не с живым, а с нежитью… Заклятая злодейски! А ночью бы он чёрным козлом обратился! Да мерзко так и молвил бы ей человечьей речью: «Неразлучны мы теперь, любезная жена! До гроба твоего! Да и там тебя не оставлю, ме-е-е!»

В затишье ночи что-то их всех разом таким ознобом проняло, что решили сейчас же молиться, более про страхи всякие ни слова, а лучше взвару ягодного попить с мёдом и утром в рощу пойти гулять.

Близилось тогда Сдвиженье468. А ей всегда чрезвычайно хотелось самой увидеть Царя-Полоза. Запретное, соблазн роковой, от чего бежать надо, о чём грешно помышлять… Говорят же, что не всем он показывается, а любит девиц просватанных искушать, и молодух на грех соблазнять. Что может быть притягательно настолько в чудовище? В огромном гадине, змее, видом ничем человечьим не пленяющей? Чем, как заманивал он души, покорными делая, в себя их влюбляя? Это, верно, о душах слабых и заведомо пороку потакающих сказано. А ежели встретит Царь-Полоз в сердце девичьем неколебимую верность и стойкость, что тогда? Тогда не посмеет он не отступить, и хвала, честь и сила такой душе, и уж ничего, точно, ничего ей в жизни больше не страшно… Почему ей так именно испытать себя желалось, она и сама бы не ответила. Но сейчас самый миг заветный наставал, более уж такого не случиться, так уверена она была. Но княгиня строго-настрого запретила даже подходить близко к лесу. Княжна ничего иного и не ожидала. Досада мешалась в ней с огромным облегчением. И не известно ещё, решилась бы она сама идти туда, если бы никто не запрещал. Изнывая неведомым грядущим, она так же страшилась его, как желала шагнуть, или хотя бы глянуть вплотную, за бесконечно пугающую черту невозвратности… Да и урок с купальскими венками был живо памятен. Несбывшееся что-то подспудно тревожило, и теперь она жалела, что не побежала по берегу за венками, устрашилась узнать, правда ли утонул один. А чего устрашилась, коли всё равно обернулась уже, и всё её гадание насмарку через это пошло… Не выдержав однажды, открылась она княжне Марье, что затевала гадание и Царя-Полоза лицезреть желала только потому, что никто, ни единая душа не жалеет её, не хочет поведать того, чего так страшится, и от страха знать должна – про брачную ночь.

– Маша, ты мне как-то, осенью прошлой, такую страсть поведала, помнишь, об том, что… ну, помнишь же…

– Я?! Страсть? Тебе? Да что ты, зачем мне тебя пугать. Не помню…

– Ну Маша! Ну как не помнишь!!! – княжна гневалась на свою робость произнесть то, что сама же начала, и вот, краснея, слов теперь не находит. – Мы ещё про сплетни говорили, про… наветы на жениха моего которые…

– А, вот что! Ну да, теперь поняла. И что?

– А то, что сил моих больше нет! – с жаром решительным шёпотом созналась, наконец, княжна. – Ты, Маша, всё ведаешь, кажется, так рассказать мне должна, сейчас же, немедля, без утайки, как на самом