Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

есть и овсяный кисель, поминальные. И пить зелено вино до упаду.

Разулся на пороге бани, в сенях дал себя раздеть, снял крест и отдал на сохранение Арсению, смакуя смирную печаль и полуотупение этого долгого дня, где он не делал ничего, и постоянно только и слышал о необратимой перемене своей. И обрадовался новизне мотива, бодро прозвеневшего со стороны горницы, покуда дружка Захар прикрывал банную дверь: то начали затворять тесто для свадебного каравая. Словно налилось всё новой силой, близость ночи и резкая прохлада взвеселили всех, радостная и важная рабочая общность воцарилось вокруг большого дубового стола, где самые удачливые в замужней доле и богатые здоровыми детьми бабы-родственницы, по локоть в пышной муке, занялись печевом, с которого завтра и начнётся весь праздник. Такой же затворяли сейчас у Сицких… А завтра, за чёрным столом466, станут слать дружку и меняться первыми отрезанными горбушками, посыпанными солью и притёртыми к своим горбушкам. В знак того, что теперь оба семейства должны жить единым столом, делить хлеб-соль и заботы по-родственному.

– Пекись, пекись, сыр каравай,

Дерись, дерись, сыр каравай —

Выше дуба дубова,

Выше матицы еловой,

Ширше печи каменной!

Расти, каравай! Расти, каравай!..

И вот кудри его прополоскали в трёх мятных медах, в шести росных водах, тело белое квасным паром овевали, полынной прохладой обливали, на лавочку липовую клали, льняной простынкой промокали, да всё добро приговаривали.

«Да полно вам, поговорите же со мною порядком, обыкновенно! Братцы мои, что ж такое?!»

– Братцы мои…

– Что, Феденька? Водицы испить желаешь ли? А мы, уж прости, бражечки, за тебя, лебедь наш!

– И то, Иван Петрович. Водицы…

Ему захотелось про многое расспросить Охлябинина. По душам. Про всё-всё, как он с молодой своей первую ночку ночевал, как оно там случилось-получилось, сразу сладилось, и как оно вообще в жизни бывает… Но о таком, понятно, никто не сказывает, на то оно и таинство супружеское. По-всякому происходит, наверное… И даже если дружески-бесстыдный Охлябинин поведает ему о своём, что в том толку – у него всё другое, и не поможет чужое советование твоему делу. Самому придётся решаться и думать. Чем ближе был тот час, когда ему с женой одному оставаться, тем меньше, кажется, он представлял, что и как будет сам делать. Как бы дров не наломать!.. Привиделась смеющаяся над его робостью, качающая хорошенькой головкой Дуняшка. С нею-то всё просто, вскачь, безо всякой мысли нерешительной. А тут… – тут неведомо.

Готовились выходить, побыли в сенцах чуть, чтоб охолонуть совсем. Охлябинин собрал из ушата, в котором наперво стоял, ещё одетый, под первой шайкой тёплой воды, Федька, его порты и рубаху, ношенные без скиду три дня, отжал и завернул в заранее приготовленную холстину. Само-собой, опять приговаривал хвалу Запечнику, и Федька мог бы поклясться, что в самом тёмном закоулке за почерневшей каменкой, в саже и опавшем травном и веничном ворохе что-то заворочалось и пропыхтело… Рубаху с портами вынесли ожидавшей за банным порогом свахе. Что там далее с этим делается, мужикам знать не полагалось, но надо было отдать матери молодого. Вроде как, будут бабы одёжку эту топить в проточной речке, с обычными наговорами про здоровье телесное, про новьё-житьё относившего её, но слышать это никому нельзя. Не сбудется тогда.

– Сеня, ты притащи мне сырку, что ли, его много нынче наварили, и коврижку какую. Не уснуть, чую, без жратвы… И сам приходи, тебе постелено у меня… И мушкатного ореха на утро.

Сенька кивнул. А жениха, между тем, одетого в чистое, в шубу в пол, в шапку бобровую, в рукавицы (мать настояла, от сглазу), в красные сапожки, нарочно им разношенные загодя, и мягкие к ноге (опять же, не дай боже намозолить чего, пути ж не будет!), и с сотнею подобных предосторожностей проводили по двору до покоев его, до самой постели.

Там, помолясь семьёй, оставили почивать. Арина Ивановна расчесала его влажные волосы, приникла надолго к макушке, осторожно вдыхая. Слёзы скрывала, не хотела более тревожить… Своими руками поставила ему в изголовье глиняную кринку росной мятной воды. Советовала очень испить, чтоб отдых-дремота лёгкая пришла, и завтра бы встал он свежим и ясным, точно солнышко. Поцеловала в лоб, как в детстве. Обнял и поцеловал его также Петька, с горящими глазами в страшном возбуждении ожидающий завтрашнего торжества.

Но дом не думал засыпать, забот и дел было по-прежнему довольно для рук, и для глаз, по сто раз перепроверяющих всё и пересчитывающих. Да и праздновать уже начали кое-кто из родичей, и то и дело собирались в горнице и по гульбищам с пивом и гудели, взрываясь приглушенным смехом от потешных баек.

– Ты и скуй нам,

Кузьма-Демьян, свадебку! —

Чтобы крепко-накрепко,

Чтобы вечно-навечно,

Чтобы солнцем не рассушивало,

Чтобы дождем не размачивало,

Чтобы ветром не раскидывало,

Чтобы люди не рассказывали467! – так звенело теперь по сеням и на конном дворе, к бабьим добавились теперь основательные мужицкие голоса: готовились повозки и телеги, конские уборы, в свете общего костра, сложенного шалашом, и фонарей в руках многочисленных помощников. Что-то сегодня успеется, что-то – уже завтра, как солнышко просияет, и впрягать-убирать станут лошадей, и будет хорошо видно, ладно ли лент красных с золотыми навязали, султанов, бабочек и репейков шёлковых, и бубенцов и колокольцев всюду, и венков дубовых и рябиновых, и устилать всё станут покровами, коврами, полостями меховыми, увешивать хвостами пушистыми звериными, да не запамятовать весь кош жениха снабдить как положено: чтоб на рукаве у каждого завтра по красной ленте было, а слева, на груди тысяцкого, дружки, ясельничего, словом, всех главных чинов, прикреплен небольшой веночек из красных цветов из вощёной бумаги.

Федька прожевал, что подал Арсений. Улёгся, не понимая, чего хочется ещё. Ах, да, отпить из росного кувшинчика.

– Сеня! – позвал тихо, после целого дня почти полного молчания. – Убор-то свой на завтра примерял?

– А как же. Только сам не справился, уж больно богато-дорого там всего… Сроду такого не нашивал же.

– Да ну, а как же на Золотом выходе Государевом в Успенском, на Пасху? И на Троицу? И на посольском пиру нынче летом?

– И всё же не так. А здесь – … Фёдор Алексеич, веришь ли, колотит всего, будто сам женишься… И – ты не помысли плохого только – ума не приложу, куда после-то мне сие одеяние великолепное девать. Такое ведь не во всякий великий день наденешь. Я-то думал, на выход дали, а потом заберут, а ты вот говоришь, это всё моё теперь. Подарок… Излишествуешь ты, Фёдор Алексеич, ко мне, а я не привычный.

Федька тихо благодарно рассмеялся.

– В палатах, во дворце обитаешь, а всё «не привычный». А куда захочешь, туда и девай! Хошь, сестрицам своим на