Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Впрочем останавливаюсь. Знаю, что мы с Вами не сходимся в оценке Моцарта и что Вам ничуть не интересно читать мои дифирамбы ему.

5 сентября.

Пятница.

Получил Ваше письмо из Неаполя. Как я угадал, милый друг, как я верно предчувствовал, что Неаполь Вас утомит и что Вам захочется поскорее отдохнуть в милой Villa Oppenheim. Вы пишете, друг мой, что я не хочу приехать на Viale dei Соlli в то время, как Вы там будете. Нет! не только хочу, но мечтаю об этом, как об самом желанном и счастливом осуществлении моих стремлений, но только сомневаюсь, что это будет возможно. И неизвестность относительно времени постановки оперы и Алешина участь, решение которой воспоследует лишь в ноябре, стесняют меня. Но позвольте мне не произносить еще решительного да или нет! Быть может, обстоятельства сложатся для меня настолько благоприятно, что я или в конце октября или в начале ноября все-таки полечу к Вам и буду в Вашем соседстве дожидаться решения Алешиной участи, а также известий о постановке оперы. Если опера пойдет лишь в конце сезона, например, в феврале, то я не вижу, почему бы мне ноябрь, декабрь и январь не провести в Италии. Мне только трудно будет с непривычки обходиться без Алексея, но ведь раз что я должен буду на время его лишиться, то не все ли равно, в России или за границей мне придется привыкать к его отсутствию? Ну, словом, дорогой друг, не могу скрыть, что мне смертельно хочется воспользоваться Вашим приглашением и что я начинаю мечтать об поездке в Италию в конце октября или начале ноября.

Погода у нас стоит чудная; сегодня мы едем в лес чай пить. Модест вчера читал мне свою комедию. Она написана покамест только в виде подробного сценария, и лишь некоторые, немногие сцены уже исполнены! Прошу Вас, друг мой, не заподозрить во мне братского пристрастия, если я скажу Вам, что комедия эта будет превосходи о и. К сожалению, Модест, отчасти по сложности своих занятий с Колей, отчасти вследствие свойств самой своей природы, не так быстро умеет выполнять свои эскизы, как я бы этого желал. Роман свой он пишет уже три года и все не решается приступить к окончательной отделке. Боюсь, что и комедия пролежит очень долго в его портфеле. Но я буду здесь, в Каменке, всячески поощрять и понукать к скорейшему окончанию комедии. Я надеюсь, что в конце концов Модест составит себе имя в русской литературе. У него много ума, вкуса, наблюдательности и недостает только свободного времени, чтобы все это произвело несколько крупных произведений.

6 сентября.

Сейчас получено известие, что у Льва Вас[ильевича] в Вербовке сгорело две скирды. Его преследуют неудачи. Бураки пропали, озимь едят какие-то новые черви. А погода стоит чудная.

Будьте здоровы, дорогой и милый друг!

Безгранично преданный

П. Чайковский.

284. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

8 сентября 1880 г.

1880 г. сентября 8-9. Флоренция.

Villa Oppenheim.

Вот я и во Флоренции, в своей просторной Villa Oppenheim, но, боже мой, как скучно, как обидно, что нет здесь Вас, мой дорогой, несравненный друг. Мы приехали вчера в семь часов утра и сейчас же напившись кофею, я поехала по Viale dei Colli, что[бы] взглянуть на милый для меня домик Bonciani, полный такими дорогими воспоминаниями, когда я чувствовала в нем Вас, невидимо видела дорогой образ Ваш, слышала звуки, вылетающие из-под Ваших пальцев, и была так счастлива. Теперь же, проезжая около этого незабвенного места, мне стало так больно, что слезы у меня выступили на глазах, сердца сжалось тоскою, которая мгновенно сменилась каким-то озлоблением от мысли, что теперь там живет кто-нибудь другой, и этот другой показался мне таким гадким, противным, что мне захотелось выгнать его сейчас оттуда и нанять эту дачу для того, чтобы на ней никто не жил, но я удержалась от этого, потому что меня и так уже считают чудачкою. Вечером, когда взошла луна, я опять отправилась к Villa Bonciani. Она сияла огнями, и из нее летели звуки фортепиано. Мне стало еще больнее, еще досаднее. Зачем же Вас нет здесь, мой бесподобный друг! А как здесь хорошо, если бы Вы видели: зелень такая свежая, картины вокруг такие прелестные, тихо, славно так.

Я так рада, что добралась сюда, хотя погода ужасно дурная. Холодно, сегодня дождь льет целое утро, но тем не менее я не нарадуюсь, мне просторно, привольно, я как будто у себя дома, никого чужого нигде не вижу. В то время, как я пишу это письмо, мне подали Ваше, пересланное из Неаполя. Мне стало так невыразимо хорошо, когда я его прочла, что и сказать Вам не могу, мой бесценный друг. И что это за натура у Вас, Петр Ильич, Вас, кажется, и бог создал для того, чтобы людям было легче жить на свете. Кто умеет так приласкать одною фразою, сам не думая о том, как Вы. мой чудный друг? Что может быть милее, проще и прелестнее этой фразы, которою начинается письмо: “Мне что-то не спится, и я сажусь писать Вам, милый дpуг”. О, как это восхитительно! Нет человека, у которого было бы такое соответствие, такая безукоризненная гармония внутренних свойств со внешними выражениями. 'Вы- это Ваша музыка. Ваша музыка-это Вы, и то и другое так благородно и так прекрасно, что нельзя не обожать одного и не восхищаться другим. Я поклоняюсь Вашей музыке, потому что я ей веpю.

Благодарю Вас бессчетно раз, дорогой мой, за обещание прислать мне экземпляр “Орлеанской девы”, буду с нетерпением ждать его. Сегодня буду играть в четыре руки Ваши сочинения, буду восхищаться и возбуждаться; я становлюсь точно наэлектризована после этих звуков.

У меня лежит на столе новая опера “La Gioconda” какого-то Ponchielli, о которой много кричат французские журналы. Я пришлю Вам ее, милый друг, просмотреть, когда нечего будет делать. Я ее еще не пробовала, мне только что привезли. Пришлю Вам также на Ваш суд маленькое сочиненьице, но одно из многих моего пианистика Bussy. Этот юноша готовится быть композитором и пишет очень миленькие вещи, но только это все отголосок его профессора Massenet. Теперь он пишет Trio, также очень милой также пахнет Massenet. Читает он ноты и аккомпанирует для пения отлично. Все мои дети во всех концах России, слава богу, здоровы, Левисы также купили имение. Каи мне жаль Вас, мой милый друг, что Вам приходится хлопотать с Вашими маленькими домашними революционерами. Эти мальчишки всегда бедовый народ. Я уже этого много испытала. Дай бог Вам их сдать целыми, невредимыми и в добром здоровье их родителям. Скажите, Петр Ильич, что Александра Ильинишна строгая мать?

9 сентября.

Вчера не могла кончить моего письма, поэтому заканчиваю сегодня, но сделавши сперва все вопросы. Что Лев Васильевич строгий хозяин? Хозяйство у него в порядке? И что он сам смотрит за сахарным заводом? Большой ли он доход получает с имения и сахарного завода? У меня нынче свекла мелка, хотя довольно урожайна.

До свидания, мой милый, бесценный друг. От души желаю Вам скорее отдохнуть и оправиться от забот. Всегда всем сердцем неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

285. Чайковский - Мекк

Каменка,

9 сентября.

1880 г. сентября 9-12. Каменка.

Вторник.

Как непрочны всегда бывают все мои предположения посвятить продолжительное время отдыху! Едва я начал проводить ряд совершенно праздных дней, как почувствовал какое-то неопределенное состояние тоски и даже нездоровья, т. е. перестал хорошо спать, ощущал утомление и слабость. Сегодня я не выдержал и немножко позанялся проектированием будущей симфонии , и что ж?-Тотчас же я очутился и здоровым, и бодрым, и покойным. Оказывается, что, за исключением путешествия, я не в состоянии и двух дней прожить без дела. Конечно, это имеет и свою хорошую и дурную сторону. Я ужасно боюсь сделаться таким писакой, как, например, Антон Рубинштейн, который считает как бы обязанностью потчивать публику ежедневно новыми творениями. В результате оказалось, что свой огромный творческий талант он разменял на мелкую монету и что большинство его последних произведений суть медные пятаки, а не то чистое золото, которое он мог бы производить, если б писал умереннее. В последние дни я все придумывал какую-нибудь работу, которая бы отвлекла меня на время совсем от музыки и вместе с тем серьезно бы интересовала меня. Увы! не мог остановиться ни на чем. В русской литературе вовсе нет руководства к истории музыки, и было бы очень хорошо, если б я занялся составлением такой книги; я и подумываю иногда об этом. Но ведь тогда года на два нужно вовсе отказаться от сочинения, а это уж слишком. Заняться переводом? Это-недостаточно интересная работа. Написать монографию о каком-нибудь художнике? Но об великих западных музыкантах было уже так много писано, а об Глинке, Даргомыжском, Серове писать с увлечением не могу, ибо я столь же ценю их произведения, сколь мало ценю их личности. Я Вам писал о Глинке. Даргомыжский был еще менее развитая и интересная личность, чем он. Что касается Серова, то он был необычайно умный и энциклопедически образованный человек, но зато я, знавши его лично, никогда не любил его как нравственную личность. Он не был добр, насколько я понимал его, и этого достаточно, чтобы мне не хотелось посвятить ему мои досуги. Зато с каким наслаждением я бы мог заняться монографией о Моцарте, но после Отто Яна, посвятившего всю свою долголетнюю жизнь биографии и характеристике Моцарта, об нем писать нечего.