Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Черчилль с Сарой предложили Рузвельту поехать к пирамидам, которые президент никогда не видел. Идея настолько понравилась Рузвельту, что, как вспоминала Сара восторг, «он наклонился вперед, опершись на подлокотники кресла, словно собрался встать», но, конечно, не смог «и откинулся на спинку кресла». Пока президент собирался, Черчилль с Сарой ждали снаружи, и Сара заметила, что в глазах отца «блестят слезы». Он повернулся к ней и сказал: «Я люблю этого человека». Такими были воспоминания Сары спустя два десятилетия. Тогда Сара в письме матери не упоминала о слезах и словах в адрес президента, но написала: «Замечательно, что они так ладят – между ними действительно есть симпатия и взаимопонимание. Прогулка, как и вечернее времяпрепровождение, имела потрясающий успех»[1821].

Чего нельзя было сказать о совещаниях начальников штабов. Рузвельт, сказал Черчилль Энтони Идену, который приехал на четвертый день переговоров, «очаровательный провинциальный джентльмен», но ему недостает «деловой хватки». Чувствовалось, что на подготовку к конференции потратили мало времени. Эйзенхауэр появился на втором пленарном заседании и привел в замешательство Маршалла (но порадовал Черчилля), заявив, что итальянская армия Александера оказала бы большую помощь Европеской кампании, если бы смогла успешно ворваться в долину По. Затем, как представлялось Эйзенхауэру, Александер мог бы продолжить наступление на юго-восток Франции или повернуть на северо-восток к Триесту или Вене. Учитывая положение дел в Италии, Эйзенхауэр считал, что одно из этих наступлений может быть предпринято – и завершено – к лету 1944 года. Айк невольно придал новый импульс средиземноморской стратегии Черчилля, бесперспективность которой в течение недели пытался доказать Маршалл. После пяти дней переговоров британцы с американцами не достигли окончательного соглашения ни по одной из перспективных стратегий, ни в Европе, ни в Тихоокеанском регионе. Текст Каирской декларации, опубликованной по окончании конференции, свидетельствует о том, что они достигли соглашения относительно целей в Тихом океане, но не о способах их достижения. В декларации говорилось о решимости союзников «остановить и покарать агрессию Японии», что цель союзников состоит в том, чтобы «лишить Японию всех островов на Тихом океане, которые она захватила или оккупировала с начала Первой мировой войны 1914 года, и в том, чтобы все территории, которые Япония отторгла у китайцев, как, например, Маньчжурия, Формоза и Пескадорские острова, были возвращены Китайской Республике». В ней говорилось о необходимости сделать так, чтобы Корея «стала свободной и независимой», и о намерении союзников «обеспечить безоговорочную капитуляцию Японии». Но в декларации ничего не говорилось о том, как достигнуть всего перечисленного[1822].

На рассвете 27 ноября Рузвельт поднялся на борт своего самолета «Дуглас C-54», который адмирал Лихи окрестил «священной коровой», а Черчилль – своего Avro York. Они отправились в Тегеран, на тот момент самую важную встречу альянса, не договорившись, имея принципиальные разногласия по основным вопросам. В отличие от них Сталин подготовился к встрече. Гарри Гопкинс сказал Морану, что если в Тегеране Черчилль будет упорно стоять на своем относительно открытия второго фронта, Рузвельт поддержит русских. Брук написал в дневнике: «Я не жду ничего хорошего в ближайшие дни»[1823].

В Тегеране, вспоминал Алек Кадоган, была прекрасная погода. Золотое солнце в небе цвета персидской сини. Однако Тегеран удостоился циничных замечаний: «Убогий город с безвкусной архитектурой… Базары хорошие – в качестве достопримечательности». Черчилль нашел, что иранцы не сумели обеспечить необходимую безопасность столь важным особам. Глядя на конных иранских кавалеристов, выстроившихся на улицах, любому «недоброжелателю становилось ясно, что прибывают какие-то влиятельные лица». От них не было бы никакого толку, если бы «два-три решительных человека с пистолетами или бомбой» бросились к автомобилям с высокопоставленными гостями. Но, к досаде инспектора Томпсона, Черчилль, предупрежденный о возможной угрозе жизни, «был очень возбужден и даже доволен». Когда толпа пыталась прорваться к машине, «он с интересом всматривался в лица». Томпсону сообщили, что сотрудники британских спецслужб арестовали немецких диверсантов, сброшенных на парашютах. Между тем представители советской стороны, заявившие, что они раскрыли заговор, предложили Рузвельту расположиться в здании советского посольства, находившегося по соседству с британской миссией; американская миссия находилась в 2 милях от города. 28 ноября Рузвельт принял их предложение. Исмей был уверен, что аргументы советской делегации не более чем «уловка» и что они установили микрофоны в апартаментах Рузвельта[1824].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Черчилль считал, что крайне важно переговорить с президентом, прежде чем они встретятся со Сталиным. Рузвельт был иного мнения. Он был убежден, что Дядюшка Джо не имеет ничего против него и, кроме того, решил не соглашаться на родосский план Черчилля. Рузвельт хотел сначала встретиться со Сталиным, причем наедине. 28 ноября, днем, в начале четвертого, Сталин нанес короткий визит президенту. Гарриман, предупрежденный Исмеем, что Черчилля не пригласили на встречу – факт, вызвавший волнение членов британской делегации, – пришел «успокоить шторм». Он нашел Черчилля «в ворчливом настроении». Старик сказал Гарриману, что «подчинится приказу», но у него есть право председательствовать на предстоящем заседании, поскольку он самый старший из лидеров, поскольку его фамилия первая по алфавиту, а также ввиду исторической значимости «Британской империи, которую он представляет». Он заявил, что, если вопросов больше нет, он устроит обед 30 ноября, в день своего 69-летия, на котором «основательно напьется… и на следующий день уедет»[1825].

Между тем Сталин с Рузвельтом отлично поладили. Президент заявил, что Россия должна иметь тепловодный порт на конце Южно-Маньчжурской железной дороги и что некоторые британские и американские торговые суда должны быть отправлены в Россию после войны. «Было бы хорошо», – ответил Сталин. Рузвельт не посоветовался с Черчиллем ни по одному из вопросов. Оба лидера пришли к единому мнению по вопросу Франции и де Голля, который, по их мнению, оторван от «настоящей Франции». На самом деле Франция, сказал Сталин, помогает немцам и должна понести наказание после войны. Рузвельт согласился и добавил, что ни один француз старше 40 лет не должен быть допущен к делам послевоенной Франции. Они перешли к вопросу Юго-Восточной Азии и Индии, где почти миллиард человек – Рузвельт называл их «темнокожими», «низкорослыми» и «невоинственными» – находился в подчинении Франции и Великобритании. Рузвельт предложил, чтобы после войны союзники установили опеку над Французским Индокитаем, сославшись на опыт Америки по установлению опеки над Филиппинами. Индия, Малайя и Бирма, заявил Рузвельт, «должны научиться искусству самоуправления». Рузвельт предложил реформировать Индию снизу и «отчасти по-советски». Сталин ответил, что реформа снизу означает революцию. В Индии, сказал он президенту, «сложная социальная структура общества». Сталин, по мнению Гарримана, «показал себя более искушенным в этих вопросах, чем президент». Оба лидера согласились, что Индию не стоит обсуждать с Черчиллем. Рузвельт яснее ясного дал понять Сталину, что делать с Польшей: президент ни словом не обмолвился о Польше[1826].

В тот день утром Гарриман экспромтом прочел лекцию Идену и Кадогану об искусстве проведения международной конференции, что заставило Кадогана написать в дневнике: «Я забыл многое из того, что он [Кадоган] рассказал». Атмосфера была какой угодно, но только не спокойной, хотя конференция еще не началась[1827].