Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

и кто-то спросил:

— Закурить бы? Теперь, поди, можно?

— Что же, закурите, — сказал Андрей.

Впереди все было бело: и равнина и лежащая за нею широкая Ангара. Ослепительные снега простерлись до самого горизонта, обманчивого и неверного в лунную ночь.

Конвой повел Колчака с Пепеляевым к холмику у горы. Потом две черные фигуры отделились от конвоя и стали медленно подниматься на холм. На вершине его они стали рядом — одна длинная, как увеличенная тень человека, другая — короткая и приземистая.

Дружинники закуривали цыгарки. Пахнуло спокойным махорочным дымком.

Андрей смотрел на холм. Он видел, как конвоиры растянулись цепочкой и подняли винтовки.

В это время за белой Ангарой грохнул орудийный выстрел и как бы в ответ ему у подошвы холма ударил винтовочный залп.

— Упали, — сказал один дружинник. — Долго же царствовали…

— Упали, — повторил другой. — Сколько веревочку ни вить, а концу быть. Вот и они своего конца дождались…

— Становись! — скомандовал Андрей и, построив взвод, повел его обратно через березовый перелесок обратно к городу.

10

Генералу Войцеховскому не удалось ворваться в Иркутск. Он не ожидал, что такое сильное сопротивление его войскам окажут рабочие дружины и партизаны, подоспевшие на защиту города. Бои затянулись, и силы защитников Иркутска росли. Поголовно все городские рабочие взялись за оружие, прибывали новые партизанские отряды. К тому же переполошились чехи. Они поняли, что развернись только боевые действия в полосе железной дороги, и эвакуация на восток чешских эшелонов неизбежно остановится, а Красная Армия все приближалась. Нужно было спасать свою шкуру, и чехи отказались пропустить наступающих каппелевцев через Глазковское предместье, прилегающее к железной дороге. План наступления белых был сорван. Ссориться с чехами Войцеховский боялся и принужден был смириться. Каппелевцы прекратили наступление на Иркутск и стороной от города ушли на восток к Байкалу.

Осадное положение в Иркутске было снято. Чехи поспешно эвакуировались на восток. 8 марта их последний эшелон покинул станцию Иркутск, и в городе народ готовился к встрече Красной Армии.

* * *

Лена с утра нарядилась в свое самое лучшее платье.

С алыми лентами, вплетенными в косы, притихшая и торжественная, бродила она по комнатам, не в состоянии заняться никаким делом, и поминутно выскакивала на улицу послушать, не гремит ли уже музыка.

В том году рано наступила весенняя капель. С черных кружевных ветвей раскидистых берез в Сукачевском саду свисали зубчатые сосульки, и тонкие ветви гнулись под их тяжестью. Небо было без единого облачка и такой глубокой синевы, какая бывает только ранней весной, когда ни одна пылинка не туманит ее. Солнце к полдню грело все теплее и разгоралось ярче. Оно отражалось во всем: и в лужицах на талом снегу, и в стеклах по-праздничному протертых с мелом окон домов, и в прозрачных сосульках на березовых ветвях, и даже в глазах прохожих.

Лена долго стояла за воротами, прислушиваясь к шуму города и глядя, как в светлую лужицу под водосточной трубой падают звонкие капли воды, потом улыбнулась и, стараясь не замочить праздничных туфель, на цыпочках пошла к крыльцу.

Куцый петух соседки, впервые выпущенный из зимнего курятника во двор, поджимая озябшую ногу, стоял на просохшей ступеньке крыльца, подставив под солнечные лучи налившийся кровью гребень. Он закатывал под бровь радужный глаз и склонял голову набок, не то прислушиваясь к звукам весенней капели, не то любуясь синевой неба. Пышная грива петуха, грива из тончайших красных, синих и зеленых перьев, вспыхивала разноцветными огнями.

«Если не спугну его со ступеньки, значит, они приедут…» — загадала Лена и, затаив дыхание, проскользнула сторонкой к дверям.

Петух насторожился, тряхнул гребнем, приподнял крылья, но решив, что опасность уже миновала, только переступил на другую ногу.

«Приедут… приедут…» — ликуя, подумала Лена и вбежала в дом.

Ксенья сидела у окна за газетой. Прасковья Васильевна, гладко причесанная, с маленькой сколотой шпильками шишечкой редких волос на самом затылке, в черном старинном платье с узкими рукавами и бесконечными оборками разглаживала утюгом на обеденном столе кружевную черную шаль.

— Ну что? — спросила она Лену. — Не заиграла еще музыка?

— Нет, — сказала Лена, — еще не играет… А на улице до чего же хорошо, не уходила бы совсем. Настоящая весна — тепло и с крыш капает, кругом лужи…

— И ноги, поди, промочила? — Прасковья Васильевна беспокойно посмотрела на новые туфли Лены.

— Нет, не промочила, — недовольно сказала Лена и нахмурилась. «Туфли, — подумала она. — Найдет же о чем спрашивать… Ну, а если бы промочила? Пустяки какие…»

Все это утро казалось ей необычным и значительным, и уж если стоило говорить, то говорить только о чем-нибудь очень важном и приятном.

Она отошла к дивану и, расправив платье, села в ожидании, когда наконец Прасковья Васильевна закончит свои сборы и можно будет идти встречать вступающие в город войска. Ей очень хотелось поговорить об этом, но Ксенья читала, углубившись в газету, а Прасковья Васильевна так была поглощена разглаживанием слежавшейся в сундуке старинной шали, что даже прикусила от усердия кончик чуть высунутого языка.

Наконец, Лена не выдержала молчания, поднялась с дивана и подошла к Ксенье. Та взглянула на нее и спросила улыбнувшись:

— Томишься?

— Да ведь идти пора, — нетерпеливо сказала Лена. — Пока пойдем, да пока что… А вдруг они раньше приедут немножко? Возьмут и приедут раньше, а мы их и не встретим… Опоздаем…

— Не опоздаем, — сказала Прасковья Васильевна. — И так едва не до зари собираться стали, куда же тут опоздать…

— Ах, какая вы! — в досаде воскликнула Лена. — А если, говорю, они раньше придут немножко?

— Уж в