Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

Только налили вино, появился сюцай Вэнь. На нем были высокая шапка, расшитый облаками зеленый халат, белые туфли и бархатные чулки. Он сложенными руками приветствовал собравшихся.

— Что так поздно, почтеннейший учитель? — обратился к нему Боцзюэ. — Место ваше давно пустует.

— Прошу прощения, господа! — извинялся Вэнь. — У однокашника задержался. Не знал, что меня ищут.

Хуан Четвертый поспешно поставил перед сюцаем чарку и положил палочки. Вэнь занял место рядом с Боцзюэ.

Подали особый суп из потрохов, заправленный молодым луком и зеленью, а к нему рис и кислый консервированный имбирь.

После выступления двоих певцов вино полилось рекой и песням не было конца. Вышли четыре певицы и исполнили два акта «Наслаждаясь искусством на Срединной равнине».[1177]

Вошел Дайань.

— Прибыли У Хуэй с Ламэем, — докладывал он. — Принесли чай от барышни Иньэр.

У Иньэр, надобно сказать, жила за домом Чжэнов, через переулок. Узнав, что у сестер Чжэн пирует Симэнь, она сразу же велела преподнести ему чаю.

Симэнь велел ввести прибывших.

— Барышня Иньэр просила поднести вам, батюшка, этот чай, — говорили, отвесив земные поклоны, У Хуэй и Ламэй.

Они открыли коробки. В них был ароматный чай с орехами, каштанами, подсоленными ростками бамбука, кунжутом и лепестками розы.

— Что делает Иньэр? — спросил Симэнь.

— Ничего. Дома сидит, — отвечал Ламэй.

Симэнь попробовал чай и наградил принесших тремя цянями серебра, а Дайаню велел пойти вместе с У Хуэем.

— Ступай пригласи барышню Иньэр, — сказал он.

Не растерялась и Чжэн Айюэ. Она тут же обернулась к Чжэн Чуню.

— И ты иди! Позови сестрицу. Скажи: если не придет, товаркой считать перестану.

— Ой, уморила! — воскликнул Боцзюэ. — Товарка?! По постельным делам, что ли?

— Как вы, почтенный Наньпо, не понимаете человеческую природу! — вставил сюцай Вэнь. — Издревле известно, что подобное тянется к подобному: «Однородные звуки отвечают друг другу, однородные вещи ищут друг друга».[1178] Рожденное Небом стремится кверху, вышедшее из Земли тяготеет книзу. Вот оттого они друг дружку товарками и считают.

— А тебе, Попрошайка, Чжэн Чунь скорее под стать, — заметила Айюэ. — Куда его позовут, там и ты торчишь.

— Ах ты, глупышка! — воскликнул Боцзюэ. — Я ведь старый потаскун. Ты еще в утробе была, а я уж с твоей матерью шился. Все засмеялись.

Повара подали свиные ножки, а также бараний окорок, украшенный свежей зеленью, поджаренный с луком мясной фарш, суп из легкого, потроха и прочее.

Вошли певицы и запели цикл арий «Тьма солдат-бунтовщиков».[1179] Симэнь подозвал певицу, исполняющую партию Инъин, и спросил:

— Ты из дома Ханей?

— А вы ее не узнали, батюшка? — вмешалась Айсян. — Это Сяочоу, племянница Хань Цзиньчуань. Ей только тринадцать исполнилось.

— Да, из нее выйдет толк, — продолжал Симэнь. — Она и теперь смышлена и поет хорошо.

Симэнь велел ей наполнить пирующим чарки. Хуан Четвертый, не зная покоя, потчевал гостей.

Вскоре прибыла У Иньэр. Ее прическу, украшенную бирюзою и рядом мелких шпилек, стягивал жемчужный ободок, из-под которого был выпущен белый гофрированный газовый платок. В ушах красовались золотые серьги-гвоздики. На ней были белая шелковая накидка на застежке, с вышитой каймой, и бледно-зеленая из шаньсийского шелка юбка, отделанная золотой бахромою по подолу. Из-под юбки виднелись черные атласные туфельки, расшитые облаками.

Иньэр с веселой улыбкой отвесила земной поклон Симэню, потом поприветствовала сюцая Вэня и остальных.

— Уморила да и только! — заметил Боцзюэ. — Ему, видите, земной поклон, а нам? Кивнула и ладно. Что мы, пасынки что ли какие? Так-то вы из «Веселой весны» к гостям относитесь! Будь у меня в руках управа, я б на тебя палок не пожалел.

— Вот Попрошайка! — опять вмешалась Айюэ. — Нет у тебя ни стыда ни совести. Больно многого захотел! Неужели тебя почитать, как батюшку?! Только и знает во все свой нос совать.

Все уселись. Иньэр посадили за столом рядом с Симэнем и тотчас же подали чарку и палочки.

— По ком же ты носишь траур? — спросил ее Симэнь, заметив у нее на голове белый платок.

— Как по ком? — удивилась Иньэр. — По вашей супруге, конечно.

Польщенный Симэнь подсел к ней поближе, и они разговорились.

Подали суп, и Айюэ наполнила Симэню кубок.

— Мне еще надо засвидетельствовать почтение матушке Чжэн, — выходя из-за стола, сказала У Иньэр и направилась в покои хозяйки.

Когда она вернулась, хозяйка велела Айюэ уступить ей место за столом, а служанке приказала растопить жаровню, чтобы гостья могла согреть руки.

Снова накрыли столы и подали горячие блюда. У Иньэр откусила пирожного, попробовала супу и, отложив палочки, разговорилась с Симэнем.

— Батюшка, вино порядком остыло, — проговорила она, беря чарку.

Вино тотчас же убрали и принесли подогретого. Чжэн Чунь наполнил чарки Боцзюэ и остальным. Когда выпили, Иньэр спросила Симэня:

— В седмицу панихиду служили?

— Да! — спохватился Симэнь. — Спасибо тебе за чай, который прислала в пятую седмицу.

— Что вы, батюшка! — отозвалась Иньэр. — Мы вам послали далеко не лучший. Только хлопот вам прибавили. Премного вам благодарны, батюшка, за щедрые дары! Мамашу они так растрогали. А мы с сестрицами Айюэ и Гуйцзе накануне седьмой седмицы договаривались опять чаю послать. Не знаю, служили у вас панихиду или нет.

— Да, звали монахинь, — говорил Симэнь. — Дома молились. Из родных никого не приглашали. Не хотели беспокоить.

— Как себя чувствует матушка Старшая и остальные хозяюшки? — поинтересовалась певица.

— Спасибо, все живы и здоровы.

— Придя домой, вы, должно быть, чувствуете себя таким одиноким, — продолжала Иньэр. — Ведь матушка скончалась так внезапно. Сильно тоскуете?

— Еще как! — вздохнул Симэнь. — Не передать словами. Вот тут, позавчера, прилег днем в кабинете и ее во сне увидел, так, право, от слез не мог удержаться.

— Еще бы! Умереть так скоропостижно!

— Вы там интимной беседой заняты, а мы, выходит, скучай, — не выдержал наконец Боцзюэ. — Чарки вина не поднесут. Хоть бы спели. А то я сейчас уйду.

Тут засуетились Ли Чжи и Хуан Четвертый. Сестры Чжэн наполнили чарки и, разместившись у стола близ жаровни, стали настраивать инструменты. К ним присоединилась и У Иньэр. Перед гостями предстали писаные красавицы. Приоткрыв алые уста и слегка обнажив белоснежные зубы, они запели на мотив трехкуплетной арии «Играю со сливы цветком» из цикла категории «чжун-люй» «Белая бабочка», и дивные голоса их слились воедино. Стройное пение, казалось, размягчило бы и камень, разогнало бы и тучи.

— Хоть бы чаркой их угостил, а то только петь заставляешь, — обратился к Боцзюэ Симэнь, когда певицы смолкли.

— Ничего! — протянул Боцзюэ. — Не помрут, небось. Пусть хоть навзничь лягут или вытянутся в струнку, пристроятся на боку или на одной ноге стоят, как петухи, я дело справлю. Или вот еще штучки-случки: конь ретивый скачет по полю, дикий лис мотает шелк, подносит фрукты обезьяна, а рыжий пес, знай, лапу подымает, бессмертный указует путь, полководец полагается на арьергард, подпорка ночью устремилась к дереву. Вот, брат — свидетель, выбирайте любую.[1180]

— Сказала б я тебе, Попрошайка проклятый! — заругалась Айсян. — Чтоб тебе ни дна ни покрышки, болтун несчастный!

Боцзюэ поставил на поднос три чарки.

— Пейте, дочки! — говорил он. — Сам чарку к губам поднесу. А не будете, вином оболью.

— Я нынче не пью, — заявила Айсян.

— А я выпью, — сказала Айюэ, — но с одним условием: ты сперва встанешь передо мной на колени и получишь пощечину.

— А ты что скажешь, Иньэр? — спросил Боцзюэ.

— Мне что-то нездоровится, — отвечала певица. — Ладно, выпью полчарки.

— Слушай, Попрошайка! — предупреждала Айюэ. — Если не встанешь на колени, хоть век упрашивай, пить не буду.

— Встаньте же, батюшка, ради шутки встаньте, — просил Хуан Четвертый. — Может, она и смилуется.

— Простить не прощу, — отвечала Айюэ. — Дам пару пощечин и тогда осушу чарку.

— Вот ведь негодница! — ворчал Боцзюэ. — Хоть бы почтенного учителя Вэня постеснялась. Пристала с ножом к горлу.

Однако ему ничего не оставалось делать, и он опустился на колени. Айюэ не спеша засучила расшитый рукав, из-под которого показались тонкие, как стрелки лука весной, пальчики.

— Попрошайка проклятый! — заругалась она. — Будешь еще мне грубить, а? Дай слово, да во всеуслышание! А то пить не буду.

— Нет, я больше не посмею грубить тебе, Айюэ, — громко поклялся припертый к стенке Боцзюэ.

Айюэ дала ему две пощечины и осушила кубок.

— Вот потаскушка! — вставая, ругался Боцзюэ. — Нет у тебя ни совести, ни сочувствия. Все до дна выпила, хоть бы глоток оставила.