Демченко Оксана - Оксана Демченко

   - Без наставника мы не сможем одолеть бледных, когда из моря явится новый их корабль, - забеспокоился Ичивари, потом покосился на мавиви и виновато дернул плечом.

   - Горячечный бред! - вскинулась мавиви. Потерлась щекой о плечо деда. - У меня теперь есть лучший на всем свете ранва, наш дедушка Магур. Мы пойдем к наставнику, если таков его совет.

   - А ты, Чар, отправишься к отцу, - непререкаемо молвил дед. - Покажешь Слезу Плачущей и пояснишь, что разделение души и прочие глупости ей не угодны. Имя Шеулы и само её существование пока не станешь раскрывать.

  Ичивари поежился, представив бешенство отца и обреченные тихие слезы матери... Но возражать не стал. Коротко поклонился деду. Тот лукаво блеснул глазами, подмигнул мавиви.

   - Безусловно, вождь будет очень зол. Ужасно зол. Он наговорит невесть чего, накажет Чара, потребует отослать гонца к наставнику, оповестить людей степи... и сделает еще много разного. Потом он закроет дверь своей комнаты, плотно занавесит окно. Погасит свет и без малейшего шума станет прыгать от радости и даже, может быть, уронит одну-две слезы. Он любит Чара. И он знает, что обряд разделения лишит его сына. Только выбора нет, так кажется сильному, но безнадежно отравленному логикой, вождю махигов. Очень трудно быть сыном великого вождя Ичивы. Он боится оказаться слабым. И перед лицом бледных, и тем более - перед советом стариков. Трудно нести на плечах бремя чужой славы... и чужих ошибок.

   ***

  'Непонимание наше с бледными с самой первой встречи было, как я теперь полагаю, исключительным и всеобъемлющим. Его основу я вижу в некоторых важнейших опорах и ценностях, традициях и устоях. И первой пропастью, не получившей моста и разделившей нас, назову веру. Мы, люди леса, привыкли к тому, что в разных племенах духам поют разные песни и исполняют несхожие обряды. Мы по ошибке сочли Дарующего еще одним воплощением привычного и не восстали против него - почему бы бледным не петь иначе? Мы не увидели в чужой вере ничего враждебного. Хуже: не смогли взглянуть на себя и свою веру глазами бледных, мы даже не пытались, да и не имели должных знаний и опыта размышлений и сравнения... Мы не ведали того, что бледные именуют философией, склонностью рассуждать о дальнем, умозрительном, почти столь же туманном, как мир неявленного.

  Для нас стволом важнейшего всегда было выживание племени, наш разум спал, наблюдая смену сезонов и следуя ей безотчетно. Мы не искали нового: не ковали железа, не производили пороха, не знали даже колеса. Но души наши вырастали в живом наблюдении за лесом и великой любви к зеленому миру. Мы не знали слова 'вера', и обряды наши были скорее уж праздниками сезонного круга, но не способом выделения особой группы людей; не тропой, позволяющей им добраться до власти и встать рядом с вождем, а то и выше вождя, чтобы говорить от имени богов и, прикрываясь их волей, миловать, карать, судить.

  Мир бледных - машина. Даже вера в нем - машина, состоящая из шестеренок традиций и приводов обязанностей. Она гнет непокорных и ломает даже самые крепкие деревья душ, хотя должна - взращивать и наполнять жизнью. Вера бледных не приемлет соседства иных воззрений. Несущие её нам в грохоте выстрелов и пороховой гари воины не искали понимания. Они добивались отказа от зеленого мира и полного подчинения тому, кого именуют Дарующим. Именем его оправдывали самую тяжкую несправедливость и самую большую кровь.

  Но я, человек зеленого мира, не нахожу в своей душе озлобления против неведомого бога. Мне жаль его. Как отцу, пережившему утрату детей - жаль... Убивая нас, бледные губили остатки живого и лучшего в себе, обрекая Плачущую своего мира ронять бессчетное число черных Слез. И делая стену между мирами явленного и неявленного все толще, и устраняя возможность рождения тех, кто наделен даром мавиви.

  Но и мы неспроста лишились обладающих единой душой. И вряд ли обретем надежду прежде, чем завершим войну в душах своих и примем, как это ни странно, один из заветов бога бледных - умение прощать. Я долго не понимал этого несправедливого во многом закона, но долгие годы общения с Джанори научили меня размышлять без заведомого отторжения. Всматриваясь в его душу я осознал: прощение всегда было присуще нам, пусть и облеченное в иную форму - допущения иных воззрений и мирного соседства, пожалуй. Не всем оно было близким и понятным, но мавиви его ведали и принимали, числя частью висари, я уверен'.

  Из дневников вождя вождей Магура

  Возвращаться домой оказалось трудно. Он, сын вождя, нашел мавиви! Его дед теперь ранва! Он знает, что наставник злодей и враг живого леса! Он был в долине Плачущих ив и слушал их шелест всю ночь, и душа пела, и мир отзывался... Он сидел у костра рядом с Шеулой, самым удивительным существом и очень родным, пусть и знакомы они недавно.

  Столько всего произошло! Столько важного, бурно кипящего под крышкой обещания хранить тайну, обжигающую и мучительную своей невысказанностью... Как молчать? Почему? И угораздило же дать слово самой мавиви, да еще деду - заодно.

  Ичивари поник, хлопнул по шее верного Шагари. Пегий фыркнул и задышал, утыкаясь в шею горячим носом. Он видел душевные метания друга, с ним одним и можно обсуждать события, не таясь. Увы - даже самые умные священные пегие жеребцы не способны разговаривать...

   - Опять мы с тобой одни, - грустно сказал Ичивари. - Ты уж поровнее ставь белую ногу. Мне знаешь, как сильно требуется удача? И не фыркай! Пусть суеверие. А только как подумаю, что скоро отцу рассказывать... и врать... Ладно, недоговаривать. Значит, шли мы с тобой. Шли... и дальше надо пояснить, почему мы не дошли туда, куда нас послали.

  Шагари потянулся к сочному побегу, скусил верхушку и захрустел зеленью. Его ничуть не беспокоили сложности разговора с вождем. В поселке хорошо: есть конюшня, в добавок к траве выдают зерно. Еще у священного жеребца имется свой небольшой табун, три кобылицы и два жеребенка. Если повезет, найдутся и незнакомые кони. На них можно налететь и вцепиться в шею, и доказать, кто самый сильный, и безжалостно отметить чужую шкуру ударом задних копыт... А еще есть дети людей: они пробираются к конюшне тайком, когда туман забелит и укутает луг. Дети приносят батар, иногда еще сочную морковку и сладкую свеклу - их привезли на этот берег бледные, как и самих коней.

  Сумерки грели ладони туч над углями заката. Уже тусклыми, остывающими. Сумерки тянули на плечи древесных крон темный пух теней, давая знак дневным птицам ко сну и выпуская в полет ночных... Лес глядел на пегого коня сотнями любопытных глаз. Даже пара тускло-зеленых волчьих блеснула и угасла. Зверь видел сына леса и чуял его, сильного и уверенного махига, идущего по знакомой тропе. Видел - и без спора уступал дорогу. Лето, корма много. Да и поселок людей совсем близко.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});