Сластена - Иэн Макьюэн

Кошмар начинается, когда, заявившись к нему в дом, она устраивает сцену перед Молли и детьми. Она пишет скандальные письма Молли и самому Эдмунду, заговаривает с детьми по пути в школу, звонит по телефону несколько раз на дню и нередко ночью. Каждый день она караулит у дома, чтобы заговорить с любым членом семьи, рискнувшим высунуть нос на улицу. Полиция бессильна, потому что Джин якобы не нарушила никакого закона. Джин следует за Молли на работу — та работает директором начальной школы — и учиняет грандиозный скандал на игровой площадке.

Проходит два месяца. «Упорный преследователь может сплотить семью или разрушить ее». После воссоединения супружеские узы в семье Альфредеса еще слишком слабы, и груз прошлых лет тянет брак ко дну. Бедствие с помешанной, в сердцах говорит Молли Эдмунду, навлек на их семью он. Она обязана защитить детей, свой рассудок и работу. Она снова просит его уйти. Он признает, что ситуация невыносима. Со своими чемоданами он выходит на улицу, а на панели его уже поджидает Джин. Он останавливает такси. После яростной стычки, за которой Молли наблюдает из окна спальни, Джин усаживается в машину рядом с ее мужем, которому она сильно расцарапала лицо. Он рыдает, оплакивая свой брак, всю дорогу, пока такси везет их в Чок-фарм, в квартирку, которую она сохранила как храм их любви. Он даже не почувствовал, как Джин, в утешение, положила ему руку на плечо. Она клянется ему в вечной любви.

Теперь, когда они вместе, Джин проявляет себя женщиной здравомыслящей, практичной и любящей. Первое время опечаленному Эдмунду сложно представить, что ужасные сцены действительно имели место, и, поддавшись ее заботам и хлопотам, он снова становится ее любовником. Однако то и дело «она вплывает в черные облака, где формируются ее гневные торнадо». Джин не приносит удовлетворения даже его официальный развод. Он страшится вспышек ее ярости и делает все, чтобы их предотвратить. Что воспламеняет ее гнев? Да все, что угодно, — если она подозревает, что он думает о другой женщине или на нее смотрит, когда он засиживается допоздна в Палате общин, или выпивает с приятелями по левому движению, или вновь оттягивает гражданскую регистрацию их брака. «Он ненавидел ссоры и по природе своей был ленив, и постепенно ее яростные извержения подчинили его ее воле». Это происходит постепенно. Он осознает, что ему проще не встречаться со старыми любовницами, которые стали подругами, или с коллегами-женщинами, что ему проще игнорировать парламентский звонок к началу заседания, требования секретаря фракции и наказы избирателей — и, по правде говоря, проще жениться, чем ожидать последствий — ее ужасающих сцен.

На выборах 1970 года, в результате которых к власти пришел Эдвард Хит, Эдмунд теряет место в парламенте; Эдмунду сообщают, что партия не будет выставлять его кандидатуру на следующих выборах. Молодожены переезжают в ее прелестный дом в Суссексе. Он становится финансово зависим от Джин. И теряет всякое влияние в профсоюзе машинистов метро и среди других своих друзей на левом фланге. Может, это и к лучшему, так как его смущает богатство окружающей обстановки. Приезд детей грозит ужасными сценами, так что постепенно он присоединяется к «печальному легиону мужчин, переставших общаться с детьми ради того, чтобы задобрить своих вторых жен». Кроме того, ему проще раз в неделю ходить на службу в церковь, чем выносить истерики. Разменяв пятый десяток, он начинает проявлять интерес к выращиванию роз в обнесенном оградой цветнике ее поместья, а также становится знатоком разведения зеркального карпа. Он научился ездить верхом, хотя и не в силах избавиться от ощущения, что в седле выглядит смешным. Однако его отношения с братом Джайлзом становятся близкими как никогда. Что до Джин, то в церкви, когда, тайно разомкнув веки, она видит, как Эдмунд преклоняет колени рядом с ней во время благословения, завершающего проповедь преподобного Альфредеса, она думает о том, что хотя «путь был нелегок, и она пострадала за труды свои, но она ведет своего мужа к Христу, и это, ее величайшее жизненное достижение, стало возможно только благодаря искупительной, несокрушимой силе любви».

Вот и все. Дочитав до конца, я поняла, что пропустила заглавие. «Это любовь». Какой же он искушенный, этот двадцатисемилетний парень, которому предстояло стать моей невинной мишенью! Вот писатель, знающий о чувстве к своенравной женщине, подверженной психозу, человек, обративший внимание на крышку старинной купели, знающий, что богачи разводят в прудах карпа, а бедняки возят свои пожитки в тележках из супермаркетов — и супермаркеты, и тележки появились в жизни британцев лишь недавно. Если и гротескные гениталии Джин были не выдумкой, а деталью авторского личного опыта, то Хейли, конечно, неизмеримо искушеннее меня. Может быть, я немного завидовала его интрижкам?

Я убрала папку. Усталость одолела меня, я была не в силах приступить к следующему рассказу. В прочитанном мне почудился своеобразный садизм повествователя. Альфредес, быть может, и заслужил свою участь, но Хейли разделался с ним немилосердно. Ему, похоже, присуща мизантропия или отвращение к себе — а может, это одно и то же? Я обнаружила, что читательский опыт искажается, если вы знакомы или собираетесь познакомиться с автором. Я побывала в сознании незнакомца. Вульгарное любопытство побуждало меня узнать о подноготной каждой его фразы — может быть, она подтверждает, скрывает или отвергает тайное намерение. Я чувствовала, что знакома с Хейли ближе, чем если бы работала с ним бок о бок в канцелярии. Но несмотря на ощущение близости, знание от меня ускользало. Мне нужен был инструмент, некий измерительный прибор, литературный эквивалент компаса, чтобы измерить расстояние между Хейли и Эдмундом Альфредесом. Может быть, это собственные демоны Хейли лаяли на расстоянии вытянутой руки? Может быть, Альфредес — в конце концов, персонаж незначительный — олицетворял тип человека, которым страшился стать Хейли? Или же автор покарал Альфредеса из мнимого или подлинного благочестия, в осуждение прелюбодейства? Хейли мог оказаться резонером, даже ханжой или человеком со многими страхами. А ханжество и страхи могли оказаться двумя ликами некоего скрытого порока или изъяна. Не потеряй я три года, изучая в Кембридже математику, тогда, может быть, я научилась бы разбираться в литературе на филологическом факультете. Но разве это помогло бы мне разобраться в Т. Г. Хейли?

9

На следующий вечер у нас была назначена встреча с Шерли в пабе «Хоуп энд энкор», в Аллингтоне, послушать концерт группы «Биз мэйк хани». Я опоздала на полчаса. Шерли в одиночестве сидела у стойки бара и курила, склонившись над блокнотом; в стакане у нее оставалось немного пива. На улице было тепло, но весь день лил дождь, и внутри по-собачьи пахло мокрыми джинсами и волосами. В углу светились огоньки усилителя: одинокий техник настраивал аппаратуру. Посетителей (среди них были, вероятно, сами музыканты и их гости) насчитывалось не более двух дюжин. В ту пору, по крайней мере, в моем кругу, даже женщины не обнимались при встрече. Я села на табурет подле Шерли и заказала выпить. Тогда еще выглядело необычно, если две девушки без сопровождения сидели и пили у стойки бара. Впрочем, в «Хоуп энд энкор» и в нескольких других местах в Лондоне на это не обращали внимания. Революция полов свершилась, и нам это сходило с рук. Мы считали это естественным, хотя многие думали по-другому. Вообще, в провинции нас бы приняли за шлюх или, по крайней мере, вели бы себя с нами вызывающе.

На работе мы по-прежнему ели вместе, но между нами пробежала кошка; после того краткого спора остался горький осадок. Как можно на нее рассчитывать, если ее политические взгляды столь инфантильны или глупы? Иногда я думала, что со временем положение улучшится само собой и что благодаря общению с коллегами ее политические взгляды изменятся. Иногда не разговаривать о чем-то — это лучший способ разрешить затруднения. Страсть выяснять, чья правда весомее, омрачала отношения не одной пары друзей или супругов.

Незадолго до этой встречи Шерли пропала из нашей комнаты в конторе на полтора дня. Она не болела. Кто-то видел, как она поднимается на лифте, и обратил внимание, на какую кнопку она нажимала. Ходили слухи, что ее вызвали на пятый этаж, в заоблачные высоты, где наши начальники творили свои неведомые дела. Сплетничали также, что она умнее нас остальных и что ее ожидает большое повышение. В нашей большой фракции дебютанток это вызывало дружелюбные насмешки: «Ох, если бы только я была из рабочих». Я поразмышляла над этим. Позавидовала ли бы я внезапному возвышению подруги? Думаю, да.

Вернувшись на место в контору, Шерли игнорировала все вопросы и ничего нам не рассказала, даже не солгала, — и для большинства это послужило подтверждением необыкновенного карьерного успеха. Я не была в этом уверена. Полнота сообщала некую непроницаемость ее лицу, словно подкожный жир служил маской, с которой она жила. Наверное, она вполне подходила для службы в конторе, если бы только женщин использовали на заданиях более ответственных, чем уборка домов. Все же мне казалось, что я достаточно хорошо ее знаю. В ней не ощущалось ликования, не было торжества. Почувствовала ли я облегчение? Мне казалось, что почувствовала.